Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии. Она — шестая часть света, Евразия, узел и начало новой мировой культуры" «Евразийство» (формулировка 1927 года)

Nota Bene Наши статьи отвечают на вопросы Кто такие евразийцы? и  Кто такие антиглобалисты? В Библиотеке представлены разделы Классики евразийства, Современная евразийская публицистика, Советская цивилизация и т.д. Читайте Архив Евразийского Проекта Рустема Вахитова, выходившего на страницах газеты «Истоки» с 2000 г. Наши Архивы Евразийский Проект Нет Войне в Ираке! Первоисточники евразийства Начата работа над Библиотекой первоисточников евразийцев: 20–30-е годы Наши Соратники Noopolis Интернет против Телеэкрана «Демшиза» Сергей Георгиевич Кара-Мурза КПРФ.РУ Советская Россия Кнопки

Рустем ВАХИТОВ © кандидат философских наук, доцент БашГУ (г. Уфа) ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ ЛЕНИНА 1. Политический догматизм и политический реализм Один из самых свободных умов русской эмиграции начала прошлого века, основатель русского национал-большевизма Н.В. Устрялов утверждал, что политиков следует делить на догматиков и реалистов. Догматик отличается тем, что он не служит Идее, какой бы она ни была – нравственной, правовой, социально-политической, а находится у нее в полнейшем рабстве. Он не может отойти от ее буквы, он стремится неукоснительно придерживаться каждого ее штришка, а иначе ему кажется, что произошла катастрофа, что пролез ползучий оппортунизм и он провозглашает анафему отступникам, при этом, как бы между прочим, подчеркивая свою собственную идеологическую чистоту. Но к великому сожалению догматиков всех идеологий, времен и народов, живая жизнь слишком многогранна, сложна, изменчива и текуча, чтоб поместиться в прокрустово ложе любой даже самой широкой и великой Идеи. Когда же догматик это обнаруживает, он, надо заметить, недолго сомневается. Он делает отсюда “смелый” вывод, что тем хуже для жизни и начинает калечить, корежить, обрубать жизнь… Дабы затем, встав над истекающей кровью жизнью, с видом человека, гордого от чувства исполненного долга, воскликнуть: “пускай погибнет мир, но восторжествует моя Идея в первозданной чистоте!”. Если, конечно, жизнь до этого не возьмет свое и не сделает из такого политика кровавое месиво вместе с его догмами и идейной верностью, что случается гораздо чаще. Как справедливо замечает Устрялов: “Нет ничего хуже в политике, чем упрямое и безответственное доктринерство. И даже жертвенность не искупает порока ослепленности… ”. Не таков политик-реалист, чувствующий жизнь и считающийся с ней. Формулу деятельности такого политика вывел итальянский мыслитель Возрождения Никколо Макиавелли. Циничную, аморальную и предельно жестокую политику стремления к власти ради власти назвали по имени великого флорентийца макиавеллизмом. Это неверно по существу и крайне несправедливо. Можно согласиться с проникновенными словами защиты Макиавелли у Устрялова: “веками клеветали на него людские пороки: глупость, зависть, тщеславие, лицемерие: вероятно оттого, что он их гениально распознал и учил, взнуздав их, пользоваться ими”. Макиавелли был вовсе не циник, он был реалист. Он призывал государя нарушать мораль не потому что государю “все дозволено”, а потому что этого иногда требуют обстоятельства. Политика, по Макиавелли, не может быть абсолютно моральной по той простой причине, что моралист исходит из того: какими люди должны быть, а политик обязан исходить из того: какие люди есть на самом деле. Люди должны быть милосердными, верными, бескорыстными, но в большинстве случаев они, увы, жестоки, коварны, алчны и особенно это касается людей, занимающихся политикой. Не учитывать этого — значит, впадать в моральный догматизм и обречь свое дело на неизбежное поражение. Макиавелли пишет: “расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить столь велико, что тот кто отвергает действительное ради должного действует скорее, во вред себе, нежели во благо, так как желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. … государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением, смотря по надобности”. Мы можем от себя добавить, что политик здесь подобен военному. Военный также ради высшей цели – победы своей Родины, обязан брать грех на душу: обманывать врагов, скрывать весь план действий от подчиненных, заставляя их действовать вслепую, наконец, преступать заповедь: “не убий”. Но хорош же будет тот военный, который заявит, что грешно убивать людей, поэтому он не будет стрелять во вражеских солдат, а также нечестно вводить противника в заблуждение, поэтому он обнародует планы своей армии! Этим самым он погубил бы многих своих соратников по оружию, больше того, погубил бы саму Родину! То же самое и политик. К примеру, он может не разрывать невыгодный для государства договор, навязанный в период государственной слабости. Это будет поведением, соответствующим и морали, и международному праву, но оно аморально по отношению к своим же гражданам, которые страдают от этого договора. Наконец, идеалом государя для Макиавелли являлся вовсе не политик, который стремиться к своей собственной выгоде, не развратный и циничный тиран-“макиавеллист”, а государь, который озабочен укреплением государства, или, по выражению Макиавелли “мудрый и доблестный человек”, действующим “во славу себе и во благо отечества”. Сам Макиавелли был горячим сторонником независимости Италии, при его жизни расчлененной и частично оккупированной. Его хитроумные, действительно, порой аморальные, но всегда основанные на глубоком знании жизни и людской психологии советы из “Государя” преследовали одну цель – освобождение и объединение Родины. “Пусть после стольких лет ожидания Италия увидит, наконец, своего избавителя. Не могу выразить словами, с какой любовью приняли бы его жители, пострадавшие от иноземных вторжений, с какой жаждой мщения, с какой неколебимой верой, с какими слезами!” — восклицает он. Остается лишь добавить, что нравственные догматизм и доктринерство лишь частный случай политического догматизма вообще. Макиавелли так подробно говорит о невозможности уместить живое политическое творчество в абстрактную моралистскую схему только лишь потому, что он был человеком времени, когда сильны были еще отголоски средневековья, когда еще у политиков было принято рассуждать в терминах религиозной морали. Сегодня же, в веке двадцатом и двадцать первом, место религии и морали – как бы к этому ни относиться — заняла идеология. Даже политики, позиционирующие себя как религиозные фундаменталисты, по сути, следуют не религии как таковой с ее многовековыми культурными традициями, а какой-либо более или менее современной идеологии; что уж говорить об остальных – националистах, либералах, социал-демократах, марксистах, анархистах… Современный политик – хорошо это или плохо — меньше всего озабочен моральной оценкой своих действий. Он действует в рамках определенной идеологии, неважно, осознает он это сам или нет и исходит из ее понимания мира и ее сверхзадач. Сталин подписывал приказы об арестах тех членов партии, которые занимаются фракционной деятельностью, раскалывая партию. Вопрос о нравственности или безнравственности его действий, был бы для него анахронизмом. С точки зрения Сталина эти действия оправданы, если они позволяют сохранить завоевания Революции и само революционное государство. Путин предлагает выселять из квартир людей, не способных продолжать выплаты ипотечных кредитов, не думая о том: нравственно это или безнравственно. Ведь он - либерал, представитель идеологии, для которой нравственно все, что ведет к утверждению рынка, свободной конкурентной борьбы и в экономической, и в политической области. Бедные люди, остающиеся без жилья для либерала Путина – неудачники, которые уже потому недостойны жалости, что не могут отстоять свое право на “место под солнцем”. Итак, формула Макиавелли в нашу эпоху идеологии приобретает несколько иной вид: реальный политик – это тот, кто ради достижения высшей цели может пожертвовать теми или иными тезисами своей идеологии, если они конфликтуют с жизненной реальностью. Как писал об этом Устрялов, реальная политика – это “учет обстановки, трезвый анализ действительных возможностей, приспособление к окружающим условиям, дабы успешнее их преобразовать, направить к поставленной цели”. Политик-реалист, естественно, не является беспринципным конформистом. Он не мирится со всем, что существует сегодня и сейчас. Он имеет свой политический идеал и мечтает о воплощении этого идеала в жизнь. Но он понимает, что сделать это можно, лишь учитывая своеобразие самой жизни, как мы бы ее ни оценивали. Он осознает, что его кредо, по слову Устрялова “реальные и необходимые средства к достойным и реальным целям”. Он, наконец, знает, что в политике не бывает универсальных, годных для всех случаев методов и моделей. Как бы хороша и глубока ни была идеология, ее схемы все равно не будут вполне соответствовать текучей реальности. Придется их “подгонять”, принимать решения, которые покажутся на первый взгляд парадоксальными: спасать демократию при помощи диктатуры или устанавливать диктатуру посредством демократии… Диалектика – вот главный закон реальной, а не догматической и уж тем более сентиментальной, интеллигентской политики. И образцом такого политического реализма среди деятелей новейшей русской истории был, прежде всего, конечно, В.И. Ленин. 2. Пропагандистские искажения образа Ленина В советские времена образ Ленина подвергся очень сильному искажению. Отчасти это произошло в связи с политической конъюнктурой, ведь каждое свое решение партия и правительство, по законам советского идеологического дискурса, обязаны были возводить к Ленину, благодаря чему Ленин каждый раз соответствующим образом ретушировался. Отчасти же аберрация в восприятии Ленина объяснялась естественным фактом мифологичности сознания любого человека, который прекрасно описан современной психологией, например, школой К.Г. Юнга. В коллективном бессознательном коренится огромное количество архетипов, которые, хотим мы того или нет, накладываются на крупные политические фигуры и вносят сильные аберрации в восприятие. В нашем случае Ленин – этот истинный русский европеец, в смысле культурном во многом даже и западник - слился в народной психике с архетипом русского крестьянского царя, что, например, хорошо видно по “Нахаленку” Шолохова или по фильмам из официальной Ленинианы: “Ленин в Октябре”, “Человек с ружьем”. Однако, изучение архетипического преломления образа Ленина – это тема отдельного исследования, а мы остановимся на мифах, созданных пропагандой. Первый такой миф – “добренький дедушка Ленин”, “лучший друг подмосковных детишек и кремлевских часовых”. Из образа Ленина под конец советской эпохи стали старательно вычищаться все черты железного диктатора революционной республики, откровенно отвечавшего на интеллигентское слюнтяйское морализаторство: “Революции не делаются в белых перчатках”. Возможно, причиной тому был поворот Советского государства к “мирному сосуществованию с капиталистической системой” и вообще к “борьбе за мир во всем мире”, который произошел в брежневскую эпоху. Этот поворот и заставил – сознательно или нет – снова переписать образ Ленина под новые требования времени. Такое политическое ретуширование Ленина оказало советской пропаганде медвежью услугу. Уже в 80-е годы советские интеллигенты с ужасом обнаруживали в общедоступном полном собрании сочинений декреты Ленина о расстрелах саботажников, о разгоне парламента и т.д. и т.п и это их повергало в шок. Ленин для них был сусальным, добреньким, не способным на резкие и жесткие поступки “дедушкой”, а не реальным политиком эпохи Революции, эпохи, не терпящей нерешительности, моралистической расслабленности, интеллигентской мягкости. Интеллигентики, ужасавшиеся несоответствию реального Ленина той революционной иконе, в которую они по недомыслию верили, даже не хотели задумываться о том, что такой действительный, не приглаженный Ленин был типичным политиком своего времени и тут он мало чем отличался от “лучших из своих врагов”, диктаторов с “другой стороны” - Колчака, Денинкина, Врангеля, тоже организовавших карательные экспедиции и презиравших парламентских болтунов, проболтавших страну в своих уютных залах. Само время, повторимся, вызвало к жизни такой тип политика, потому что только безжалостный диктатор мог остановить ниспадение страны в хаос. Духу российской Истории, движимому одним стремлением – к самосохранению цивилизации, собственно, было безразлично: к какой партии будет принадлежать этот Диктатор – красной или белой. Существенное отличие Ленина от того же Колчака было в другом – в умении Ленина гениально чувствовать ситуацию, в умении идти на компромисс ровно в той степени, чтобы превратить кажущееся поражение в реальную победу. Если мы вспомним определение идеального политика по Макиавелли – помесь льва и лисицы, то вынуждены будем признать, что Колчак и Денинкин были лишь львами. Они храбро дрались за свое понимание патриотизма и России, они готовы были пойти на смерть, но они беспомощно барахтались в идеологических догмах – “всю власть Учредительному Собранию”, “никакой поддержки Советам”, “единая и неделимая Россия и никакой Федерации”. Ленин же был именно львом и лисицей, сочетал в себе резкость и решительность с хитростью и обманчивой податливостью, искреннюю веру в идеал и прямодушную отвагу, с горьким знанием природы людей и умением ее успешно учитывать. Интересно, что в 50-е годы никого из советских интеллигентов не шокировали эти цитаты из сочинений Ленина (и потому они и попали в общедоступное собрание). Тогда еще живо было поколение, которое помнило Революцию и Гражданскую войну, которому не надо было объяснять, что когда бунтуют целые области, бесчинствуют уголовники в городах и жмут со всех концов интервенты не до увлекательных дебатов о правах человека… Люди 50-х, благодаря специфичному жизненному опыту, понимали простую истину, известную Макиавелли: наиболее жестоким является тот правитель, который в трудные для страны время не умеет применить жесткие меры, ровно столько, сколько нужно, чтоб спасти отечество от обрушения. Нужно было пережить национальный позор, беспомощность и догматизм теоретиков-интеллигентиков у власти, обнищание и обескровливание страны, чтобы это понимание постепенно стало приходить и нам… Да и то не ко всем, разные Познеры и Сванидзе до сих пор повторяют заученный перестроечный бред, их мозги, крепко поврежденные учебой в партшколах, уже не способны соотнести идеологию и реальность. Другой советский миф о Ленине состоит в трактовке Ленина как ортодоксальнейшего из марксистов, твердо следовавшего той единственно верной линии, которая была обозначена еще гениями Марксом и Энгельсом, и от которой Ленин якобы не отступал с первых своих работ до последних. Это опять-таки трудно объяснить чем-либо иным, чем желанием советских идеологов увидеть в марксизме не научный метод и набор выводов, которые должны уточняться по мере появления новых фактов (именно так определял марксизм Фридрих Энгельс в книге “Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии”), а универсальную, пригодную для всех времен и народов и навсегда неизменную истину (любопытно заметить, что сегодня эти бывшие советские, а ныне антисоветские идеологи точно также воспринимают либерализм). В действительности же, очевидно, что несмотря на наличие у Маркса и Энгельса глубочайшего анализа капитализма 19 века, многие их прогнозы не сбылись (например, о скорых пролетарских революциях на Западе), а многие положения их революционной теории вообще не были рассчитаны на неевропейские цивилизации. Маркс и Энгельс откровенно писали, что в случае революций в других странах придется вносить коррективы в их программы захвата и удержания власти (об этом можно прочитать в предисловии к немецкому изданию “Манифеста Коммунистической партии” от 1872 года). Идеологию русского марксизма пришлось вырабатывать в спорах и дебатах, развивая, а кое-где и “подправляя” Маркса, да и самих себя, спотыкаясь об ухабы и проваливаясь в овраги русской действительности, не описанной на бумаге немецкой социал-демократии. В марксизме, как и в любой идеологии, нет “царского пути”. Любая идеология должна “притереться” к жизни, адаптироваться к реальной исторической ситуации, отказаться от одних тезисов, пока что (или уже) неактуальных и оттенить другое, до некоторых пор первостепенно важные. Поэтому на каждом этапе политической истории идут споры, в которых решается: какой из многочисленных вариантов идеологии годится для практических действий. Окончательный же приговор – только за самой жизнью. Это сейчас, по прошествии многих лет мы видим, что практически оказался прав Ленин, потому что его проект оказался жизнеспособным, оправдал себя практикой. Ленинское государство выстояло и сумело отразить интервенцию, покончить с внутренними врагами, наладить работу экономики, хотя ему пророчили всего две недели существования. И поэтому может показаться, что Ленин следовал по некоторому заранее назначенному пути. А тогда, в начале ХХ века была дискуссия, столкновение мнений, и Ленин двигался интуитивно, наощупь, творчески и неортодоксально развивая Маркса, ошибаясь, сворачивая и снова возвращаясь на выбранный путь. Чего только стоят его колебания по отношению к крестьянству, которые рассматривает С.Г. Кара-Мурза в работе “Советская цивилизация”. В самом начале века (в период написания книги “Развитие капитализма в России”) позиция Ленина мало чем отличается от позиции будущих меньшевиков: крестьянство – реакционный класс, раскрестьянивание деревни, капиталистическая приватизация, превращение крестьян в фермеров и наемных рабочих прогрессивно. После революции 1905 года позиция Ленина уже иная: в аграрной стране крестьянство – естественный союзник рабочих в борьбе за социализм (эта мысль выражена в статье “Лев Толстой как зеркало русской революции”). А революция 1917 года оказалась успешной именно потому, что Ленин бесповоротно выступал за союз рабочих и крестьян, опираясь при этом, между прочим, на Маркса, который также признавал революционную роль крестьян в такой экономически отсталой стране как Германия 19 века (Ленин пишет об этом в поздней работе “О нашей революции”). Строго говоря, настоящими ортодоксами от марксизма были именно меньшевики. Именно они буквально следовали Марксу в его неверии в революцию в России без поддержки западного пролетариата. Ленин сам неоднократно бранил меньшевиков за излишний педантизм, за неумение учитывать историческую специфику, реальный расклад политических сил, за отсутствие творческого подхода, гибкости и диалектичности при развитии и воплощении в жизни идей Маркса. Вот что Ленин пишет в своем знаменитом отклике на книгу воспоминаний меньшевика Суханова: “Бросается в глаза педантство всех наших мелкобуржуазных демократов, как и всех героев 2 Интернационала. Уже не говоря о том, что они необыкновенно трусливы, что даже лучшие из них кормят себя оговорочками, когда речь идет о мельчайшем отступлении от немецкого образца … бросается в глаза их рабская подражательность прошлому. Они все называют себя марксистами, но понимают марксизм до невозможной степени педантски. Решающего в марксизме они совершенно не поняли: именно, его революционной диалектики. Даже прямые указания Маркса на то, что в моменты революции требуется максимальная гибкость, ими абсолютно не поняты и даже не замечены…”. Неудивительно, что меньшевики столь милы сердцам нынешних российских антиленинистов всех мастей – от либералов до националистов. Казалось бы, с чего это либералу – откровенному выразителю интересов капитала нахваливать марксиста Плеханова, который точно также как и Ленин мечтал о крахе мирового капитализма и установлении мирового коммунизма и расходился с Лениным лишь в вопросах тактики? Так нет же, в серьезных журналах вроде “Нового мира”, в газетах вроде “Независимой” то и дело встретишь статью какого-нибудь записного либерала, который восхваляет “настоящего социал-демократа” Плеханова и шельмует Ленина … как отступника от марксизма. А разгадка проста – даже при различиях идеологий догматик догматика, как говорится, видит издалека… 3. Ленинский антиутопизм в Октябре 1917-го Ленин с самого начала своего пути в политике вел себя как диалектик и антидогматик. Взять хотя бы его поворот к крестьянству в 1905 году, его призывы к участию большевиков в выборах в Госдуму в 1907-м. Но в полной мере его гений реального политика проявился, начиная с 1917-го года. Можно выделить три эпизода из этого сегмента политической биографии Ленина, которые следовало бы изучать не только коммунистам, но и всем политикам, независимо от партийной принадлежности – как примеры умения отступать от догмы и брать верх, побеждать в казалось бы, безвыигрышной ситуации. Это захват власти большевиками в Октябре 17-го, ленинская борьба за Брестский мир в 18-м и введение НЭПа в 1921-м. Захват власти большевиками в 17-ом году сопровождался острейшей идеологической дискуссией среди русских марксистов. Русские “умеренные” социал-демократы или меньшевики в общем и в целом поддержали буржуазные, либеральные партии и выступили против социалистической Революции. Ввиду этого они и вошли в российское историческое сознание, скорее, как буржуазные политики, чем как социалисты. Здесь содержится определенное недоразумение: в действительности, меньшевики, конечно, были социалистами и абсолютно были согласны с Лениным в том, что капитализм является строем, основанным на патологии – на эксплуатации человека человеком, и рано или поздно он будет сметен революционным вихрем и заменен социализмом и коммунизмом. Но меньшевики при этом считали, что для социализма нужен базис – развитое капиталистическое производство, которое имеется лишь в Западное Европе и в США. Поэтому борьба за социализм – это насущная задача европейских и американских социал-демократов. Тут меньшевики рассуждали точно в соответствии с буквой учения самих Маркса и Энгельса – социалистическая революция должна сначала произойти в странах Запада. Россия же, по Ленину – страна только выходящая из феодализма, отставшая от Запада лет на триста, здесь, как учили меньшевики, на повестке дня пока что лишь буржуазная революция, подобная западным революциям 18 века. Потому, по их мнению, российские марксисты должны думать не о социалистической революции – она будет делом следующих поколений, а о поддержке буржуазии с ее прогрессивными по отношению к России требованиями: политические, экономические свободы и т.д. Такова была логика российских меньшевиков начала ХХ века, которая сегодня, в начале 21 века очень часто повторяется различными антисоветчиками, дабы уличить Ленина в отступлении от марксизма. Причем говорится это с таким апломбом, будто Ленин сущности этих возражений не понимал, а вот нынешние его критики “поумнее” Ленина будут, они “поймали” вождя на противоречии. Между тем, Ленину, конечно, была известна позиция меньшевиков и ей он противопоставлял свою собственную, достаточно аргументированную позицию. Ленин не отрицал факта, который был точкой отсчета для рассуждений меньшевиков – что Россия начала 20 века, даже при наличии в ней анклавов капиталистического производства и городского пролетариата, по сравнению со странами Запада, все же была экономически слаборазвитой, мелкокрестьянской, аграрной страной. В 1918 году в статье “О революционной фразе” Ленин открыто писал, что отличие революционной России 1918 года от революционной Франции 1792 года состоит в том, что во Франции “создалась сначала экономическая основа нового высшего способа производства (имеется в виду капитализм, вызревший в недрах феодального общества – Р.В.)..”, в России же 1918 года “нового экономического строя, более высокого, чем организованный государственный капитализм превосходно оборудованной технически Германии еще нет”. Россия, по Ленину, пока “мелкокрестьянская страна”. В том же 1918 году он говорит о социалистической революции в России как о вынужденной мере, к которой подвели сами исторические обстоятельства, а вовсе не как о фантазии большевиков, стремящихся опередить ход истории. В докладе на чрезвычайном всероссийском железнодорожном съезде Ленин заявляет: “если нам говорят, что большевики выдумали какую-то утопическую штуку, как введение социализма в России, что это вещь невозможная, то мы отвечаем на это: каким же образом сочувствие большинства крестьян, рабочих и солдат могло бы быть привлечено на сторону утопистов и фантазеров? Не потому ли большинство рабочих, крестьян и солдат стало на нашу сторону, что они увидели на собственном опыте результаты войны и то, что выхода из старого общества нет и что капиталисты со всеми чудесами техники и культуры вступили в истребительную войну, что люди дошли до озверения, одичания и голода. Вот что сделали капиталисты и вот почему возникает перед нами вопрос: либо гибнуть, либо ломать до конца это старое буржуазное общество. Вот что составляет глубину нашей революции (курсив мой – Р.В.)”. А 1923 году, в знаменитой статье “О нашей революции (по поводу заметок Н. Суханова)” Ленин еще более определенно обозначает свою позицию. Он издевается над догматическим европоцентризом меньшевиков: “… даже чисто теоретически у всех них бросается в глаза полная неспособность понять следующие положения марксизма: они видели до сих пор определенный путь развития капитализма и буржуазной демократии в Западной Европе. И вот они не могут себе представить, что этот путь может быть считаем образцом mutatis mutandis (с соответствующими изменениями – Р.В.), не иначе как с некоторыми поправками (совершенно незначительными с точки зрения общего хода всемирной истории)”. Более того, само географическое положение России, расположенной на границе Европы и Азии, по Ленину, предопределяет ее особый, отличный от западноевропейского, путь к социализму. Это простое обстоятельство также недоступно пониманию догматиков от марксизма — меньшевиков: “им не приходит, например, и в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран неевропейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным”. Далее, Ленин разъясняет: какие своеобразия российского и восточного пути к социализму он имеет в виду: “что если полная безвыходность положения, удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного перехода к созданию основных посылок цивилизации … Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры … то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя двинуться догонять другие народы”. Наконец, Ленин еще раз подчеркивает, что социалистическая революция в России была вынужденным шагом, в сущности перед Россией стоял небольшой выбор: либо попытка прорыва в социализм, либо гибель страны, ввиду того, что для мирового империализма, для капиталистов и с той, и с другой стороны линии фронта, то есть и Германии, и Антанты Россия была лишь предметом раздела и эксплуатации. Сама же российская буржуазия в лице либеральных политиков не была в состоянии удержать власть и вести самостоятельную и сильную политическую линию. Ленин так и пишет: “ и никому не приходит в голову спросить себя: а мог ли народ, встретивший революционную ситуацию, такую, которая сложилась в первую империалистскую войну, не мог ли он под влиянием безвыходности своего положения, броситься на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации”. Как видим, Ленин согласен с меньшевиками в том, что для возникновения социалистического общества нужен должный экономический базис – современная, крупная индустрия (или, как Ленин выражается, “цивилизация”), которая делает невыгодным частнособственническое владение и сама по себе требует перехода к регулируемой, рациональной экономике. Однако создание этого экономического базиса не обязательно должно происходить одним только способом. Действительно, на Западе индустрия, необходимая для социализма, сформировалась в ходе развития капитализма. Но Запад находился и в специфических условиях, например, он никогда за всю капиталистическую историю не стоял на пороге гибели, завоевания и подчинения со стороны чужой цивилизации. Россия и Восток вынуждены идти другим путем: брать власть в руки революционной партии и решениями сверху, сознательно и целенаправленно создавать у себя современную индустрию, подобную западной, готовить экономическую почву для коммунизма в условиях правления партии-социалистов. Причем, никакого противоречия с сущностью марксизма – с материалистическим пониманием истории тут нет: сами Маркс и Энгельс неоднократно подчеркивали, что тезис о примате экономики над политикой верен лишь в общем смысле, а в исторической конкретике часто бывает так, что политика определяет экономику. Легко заметить, что этот вывод прямо перекликается и с выводами из ленинской теории империализма. Запад, вошедший в стадию империализма, не заинтересован в создании в неевропейских странах, в России и на Востоке современного производства, способного конкурировать с западным. Запад заинтересован в превращении этих стран в колониальные придатки. Поэтому единственный выход для этих стран – политический прорыв к социализму, модернизация и индустриализация под руководством социалистического государства, а не под руководством частных лиц — промышленников, как это было на Западе. Безусловно, Ленин - марксист и он уверен в том, что и на Западе рано или поздно произойдет социалистическая революция, причем, произойдет она там естественным путем, вырастая из экономической ситуации, а не как вынужденный и единственно возможный прорыв из цепей мирового империализма, как это было в России. Боле того, Ленин верил, что революция в Европе уже близка. Но пока она не произошла России нужно самостоятельно развивать свой индустриальный потенциал, догоняя экономику капиталистического Запада. Все отличие Ленина от меньшевиков (да и от всех остальных тогдашних политиков, в том числе и руководства партии большевиков, которое сначала скептически восприняло его настойчивые призывы к Революции — С. Жижек пишет об “одиночестве Ленина” в апреле 17-го года) – в том, что Ленин он мыслил как реалист, адаптируя идеологию к действительности, а не уродуя действительность в угоду идеологии. А действительность была такой: в России произошла революция, свергнувшая царскую власть. Российский абсолютизм настолько прогнил, что рухнул сам собой, без всякого сопротивления. К власти пришли либералы, которые тоже оказались неспособными удержать власть. Политики Февраля так и не смогли организовать нормальную работу городских служб, не смогли противостоять разгулу преступности в городах, бесконечно отодвигали решение насущных вопросов – о земле, о мире, кивая на Учредительное собрание, погрязли в бесплодных спорах и интеллигентской болтовне. Наконец, либералы в силу своего извечного западничества строго следовали курсу на Антанту, тогда как уже ближайшее будущее показало: страны Антанты Россия интересовала лишь как пушечное мясо в войне против Германии. Истощенную войной и ослабшую Россию Антанта была не прочь и поделить: Север и Сибирь – американцам, Дальний Восток – японцам, Азербайджан – англичанам, юг – французам. (впоследствие, под предлогам “помощи” Белым Армиям Запад попытался осуществить именно эту схему интервенции, а заявления президента Вильсона в начале 20-х годов не оставляют сомнений о готовящейся колониальной будущности России). Итак, страна катится в пропасть, либералы не способны справиться с управлением державой, в силу своей извечной интеллигентской непрактичности, и кроме того, они по сути – марионетки в руках западного империализма, который преследует свои цели, несовместимые с целями России и ее народа. Власть буквально выскользает из рук буржуазных политиков, а Советы, в которых уже к осени 17-го года марксисты имеют фактически большинство, становятся все более и более грозной политической силой. Крах либералов неизбежен, точно также как неизбежна радикализация власти. Таков непреложный закон Революции, который явила миру еще Французская Революция 1789 года: чем дальше развивается Революция, тем более радикальные партии приходят к власти. За правлением умеренных “жирондистов” обязательно следуют крайние “якобинцы”. И в этой ситуации меньшевики предлагают марксистам … добровольно отказаться от взятия власти и предоставить власть все тем же буржуазным демократам – демагогам и неумехам, политическим слепцам Керенским и Ко, упустившим все шансы, которые только у них были, приведших Россию к краю пропасти… И на том лишь основании, что если буквально толковать Маркса, то Россия не дозрела до социалистической Революции… Можно понять возмущение и сарказм Ленина: надо быть, действительно, непробиваемыми фанатиками, чтобы из-за идеологической догмы обречь на гибель не просто марксистское движение в России, но и саму Россию. Очевидно, что даже если бы случилось самое абсурдное – Ленин бы согласился с догматическими бреднями меньшевиков и добровольно устранился от политики, заставив сделать тоже партию, либералы все равно бы не удержали власть. Дни режима Керенского были сочтены. К власти все равно бы пришли “левые”, но уже гораздо более радикальные, чем большевики, именно – левые эсэры и анархисты. И тогда Россию ждали бы террор, по сравнению с которым “чрезвычайка” показалась бы филантропическим заведением, и эксперименты, почище “военного коммунизма”. И распад Державы, утеря фактической независимости, превращение страны в колонию Запада произошли бы не 90-х, а в 20-х годах 20 века, что абсолютно бы лишило Россию исторической перспективы. Ленина часто упрекают в утопизме, в желании навязать стране чудовищный эксперимент и подвести ее таким образом, к черте гибели. На самом же деле все было наоборот: утопистами были все остальные тогдашние российские политики. Утопистами были монархисты, потому что возврат России к монархии феодального образца был невозможен и в силу того, что она к тому времени полностью исчерпала свои возможности, и в силу того, что она почти не имела приверженцев в России (Колчак, Врангель, Денинкин, Духонин ведь были не монархистами вовсе, как их изображала советская пропаганда, а либералами, о чем писал, например, Н. Устьрялов, сам бывший колчаковец, в стане Колчака даже преследовались монархистские организации!). Утопистами были либералы, поскольку они верили в филантропизм “союзников”, предлагали вести войну до победного (разумеется, для Антанты и только для Антанты) конца, пытались насадить в традиционной, аграрной, полуфеодальной России институты западноевропейской буржуазной демократии. Утопистами были, наконец, правые социалисты, меньшевики и примкнувшие к ним эсэры. Сама история показала, что единственным реалистом в эту пору революционного опьянения и догматической трескотни оказался Ленин. Ленину удалось не только обосновать возможность социалистической революции в полуфеодальной стране, не отступая от духа марксизма, то есть заложить основы актуального и по сей день цивилизационного подхода в марксизме, учения об особом пути к социализму неевропейских стран. Ленину удалось указать единственно возможный выход из казалось бы безвыходного положения, сулившего смерть стране при любом исходе – либо от немцев, либо от французов с англичанами, американцами и японцами, либо, наконец, от безволия и непрактичности либеральных правителей и народной анархической вольницы, крушащей все и вся. Ленину удалось спасти Россию, воссоздать ее из хаоса Революции и войны, пускай под другим флагом и под другими девизами, но зато такую же, а кое-где и еще боле мощную, чем старая императорская Россия. 4. Ленинская борьба за Брестский мир Еще один урок политического адогматизма – это ленинская борьба за Брестский мир. Как и в случае с апрелем 17-го, когда Ленин, призвавший к социалистической Революции, был не понят даже многими из ближайшего окружения, и тут Ленин оказался в меньшинстве. Гораздо популярнее была позиция “левых коммунистов”, одним из лидеров которых был Николай Бухарин: продолжение революционной войны с распространением ее на территорию Европы и Германии и перерастанием в Мировую Революцию (оставим в стороне позицию Троцкого “ни мира — ни войны”, которую в силу ее крайней утопичности Ленин справедливо называл пустой политической декларацией). Левыми коммунистами двигала безраздельная вера в скорую Революцию на Западе, им казалось, что, как только части армии революционной России вступят в бой, так сразу пролетарии Германии, Франции, Англии и Америки поддержат своих российских “братьев по классу” массовым выступлением в тылу. Строго говоря, левые коммунисты даже и не собирались воевать. Их позиция, которую Ленин метко определил как “революционное фразерство”, была столь же утопична, сколь и проста: стоит лишь проявить политическую волю и только заявить о начале революционной войны, как в тылу у западных держав начнутся пролетарские выступления, а армии Антанты и Германии, состоящие из рабочих и крестьян в серых шинелях, воткнут штыки в землю и бросятся брататься с российскими пролетариями. Как видим, позиция “левых коммунистов” была сугубо доктринерской, полагающейся на сухой и абстрактной идеологической схеме и не считающаяся с жизнью. В этом смысле она очень напоминает позицию российских либерал-реформаторов 1991 года, только первые в 1918 году говорили: стоит заявить в строгом соответствии с буквой марксистской теории о начале Мировой Революции, как она тут же и начнется, а вторые в 1991 году утверждали: стоит заявить о начале либеральных реформ в строгом соответствии с буковой западных либеральных концепций, как в России тут же будет построен капитализм. Ленин неустанно разоблачает доктринерство левых коммунистов, издеваясь над ними, высмеивая их, уничтожая их в высшей степени справедливыми упреками в абстрактности и метафизичности. Разумеется, Ленин не перестал быть коммунистом-интернационалистом и он, так же как и прежде, верит в наступление мировой революции. Более того, он называет идею мировой революции “великой идеей”. Но он слишком хорошо изучил революцию – и в теории, и на практике, чтобы утверждать, что революция возникает из любых народных волнений по одному желанию нетерпеливых революционеров. Ленин понимает, что Революция – объективный процесс, она вызревает в недрах общества годами, десятилетиями и столетиями. Правда, приходит она всегда неожиданно и начинается с малозаметных признаков, вроде тех же народных волнений, но в подавляющем большинстве случаев эти признаки все же ни к чему не ведут и только в одном единственном случае из искры разгорается пламя. Ленин открыто пишет об этом в феврале 1918 в статье “Тяжелый, но необходимый урок”: “Бесспорно, что “в каждой стачке кроется гидра социальной революции”. Вздорно, будто от каждой стачки можно сразу шагнуть к революции. Если мы “ставим на карту победу социализма в Европе” в том смысле, что берем на себя … ручательство в том, что европейская революция вспыхнет и победит непременно в несколько ближайших недель, непременно до тех пор, пока немцы успеют дойти до Питера, до Москвы, до Киева, успеют добить наш железнодорожный транспорт, то мы поступаем не как серьезные революционеры-интернационалисты, а как авантюристы”. Позиция Ленина, наоборот, исходит из реальности, а реальность такова, что революция в Европе может задержаться, а вести войну с Германией своими силами Советская Россия не в состоянии. В статье “Серьезный урок и серьезная ответственность” Ленин пишет: “Это – факт, что в момент, когда панически бежит, бросая пушки и не успевая взрывать мостов, фронтовая армия, неспособная воевать, защитой отечества и повышением его обороноспособности является не болтовня о революционной войне … а отступление в порядке для спасения остатков армии, использования в этих целях каждого дня для передышки”. Армия разложена, лишена единоначалия, которое подорвал еще знаменитый приказ №1 Петросовета, изданный в начале Февральской Революции. Армия Российской Демократической Республики – это не армия Российской Империи. В ней правит не офицер, а солдат, не военное командование, а солдатские Советы, которые воевать не желают. Огромные массы крестьянства также не желают войны. В статье “К истории несчастного мира” Ленин откровенно заявляет: “При полной демократизации армии (то есть лишения ее единоначалия в результате февральской стихии – Р.В.) вести войну против воли большинства солдат было бы авантюрой, а на создание действительно прочной и идейно крепкой социалистической рабоче-крестьянской армии нужны, по меньшей мере, месяцы и месяцы. … Беднейшее крестьянство в России … не в состоянии немедленно, в данный момент пойти на серьезную революционную войну”. Далее, для ведения войны нужна передовая, эффективно работающая экономика, каковой в России также нет. Ленин не устает повторять “левакам”, которые ссылаются на опыт революционной Франции, свой тезис о “вынужденной Революции”. Буржуазная Революция во Франции произошла, когда в недрах французского общества естественным путем вызрел капитализм. Франция была одной из передовых держав своего времени. “Побежденный феодализм, упроченная буржуазная свобода, сытый крестьянин против феодальных стран – вот экономическая основа “чудес” 1792-1793 года в военной области” — пишет Ленин в статье “О революционной фразе”. Россия же начала ХХ века, по сравнению с Западной Европой – страна слаборазвитого капитализма, да и к тому же с экономикой, подорванной многолетней войной. В России социалистическая Революция была вынужденной мерой, единственно спасительной для страны, увлекаемой национальной и международной буржуазией к исторической гибели. “Мелкокрестьянская страна, голодная и измученная войной, только-только начавшая лечить ее раны, против технически и организационно высшей производительности труда – вот объективное положение в начале 1918 года” — развивает мысль Ленин. Наконец, на упреки в том, что мир выгоден германскому империализму, Ленин отвечает “левакам”, что продолжение войны выгодно буржуазии англо-французской. Ленин приводит интереснейшие факты: США готовы были платить деньгами Советскому правительству за продолжение войны против Германии. Антанту не интересовало: какое правительство у власти в России — царское, либеральное, социалистическое, главное, чтобы Россия, как и раньше, согласна была выполнять роль пушечного мяса в борьбе за интересы англо-французского капитала. Тут мы опять имеем дело с искажением истинного положения дел позднейшей советского пропагандой, которая внушала, в строгом соответствии с классовой теорией, что интервенция Антанты в Россию была вызвана классовой ненавистью капиталистов к молодой республике рабочих и крестьян! Ничего подобного, Антанта пыталась взаимодействовать и с коммунистической республикой, на интервенцию же она пошла лишь, когда поняла: Россия не просто стала социалистической, она еще и вышла из поля влияния Запада. Точно также “белых” Запад поддерживал не потому что они были для западных капиталистов “классово-близкими”, “защитниками интересов помещиков и фабрикантов”, как утверждал советский агитпроп (что и фактически неверно, потому что среди “белых” было немало социалистов – марксистов-меньшевиков, крестьянских социалистов — эсэров). Дело в другом – “белые”, при всех их словесах о патриотизме, фактически занимали прозападную позицию. Но вернемся к Брестскому миру. Обратим внимание на то, что Ленин не питал иллюзий относительно характера этого мира. Он открыто называл его “великой жертвой”, “архитяжким мирным договором”, “грабительским и похабным миром” оправданной лишь тем, что нужно “спасти изнуренную и истерзанную страну от новых военных испытаний”. Итак, Брестский мир для Ленина – тоже вынужденная мера. “Действительной, несфантазированной дилеммой для нас является одна: либо такие условия, оставляющие хотя бы на несколько дней передышку, либо положение Бельгии и Сербии (то есть фактически утеря независимости и положения оккупированной страны – Р.В.)” — пишет Ленин в статье “Серьезный урок и серьезная ответственность”. И опять-таки нельзя не удивляться политической гибкости Ленина: ведь он в принципе не против революционной войны, он предлагает подписать тяжелейший и позорнейший мир с немцами только лишь с тем, чтобы взять передышку, воспользоваться ею для подъема экономики и строительства новой, боеспособной армии, а затем обрушиться на немцев, отнять у них отданные по мирному договору, но исконно российские территории. Причем, Ленин поясняет свою позицию зачастую даже прибегая не к идеологическим аргументам, а к рассуждениям из области реальной политики: “Кто хочет учиться у уроков истории … тот вспомнит хотя бы войны Наполеона 1 с Германией. Много раз Пруссия и Германия заключали с завоевателем вдесятеро более тяжелые и унизительные (чем наш) мирные договоры вплоть до признания иноземной полиции … И тем не менее в Пруссии находились люди, которые не фанфоронили, а подписывали архи-“позорные” мирные договоры, подписывали в силу неимения армии … а потом все же поднимались на восстание и на войну.. Так было. Так будет. … Мы идем к новой отечественной войне. … Мы заключили Тильзитский мир. Мы придем и к нашей победе и к нашему освобождению, как немцы после Тильзитского мира 1807 года пришли к освобождению от Наполеона в 1813 и 1814 годах”. Разве перед нами догматик-коммунист, готовый ради мировой Революции бросить Родину в военный костер, как рисуют Ленина современные антисоветчики и из числа либералов, и из числа “белых патриотов”? Наоборот, перед нами великий государственник, гениальный реальный политик, который не брезгует учиться у немецких националистов! И история показала, что позиция Ленина в феврале-марте 1918-го оказалась точно также спасительной для России, как и его позиция в октябре 1917-го. Ведь страшно подумать, что было бы, одержи верх в 1918 году Бухарин или Троцкий! И полная демобилизация без наличия мира и продолжение революционной войны неизбежно обернулись бы крахом России, ее оккупации германскими войсками. А затем также неизбежно Россия стала бы ареной войны между Германией и странами Антанты, которая окончилась бы расчленением территории Российской Империи и прямым ее разделом между державами Запада. Ленин и большевики сумели воспользоваться передышкой, создали железную армию, прогнали с нашей земли интервентов и белых, которые прикрываясь красивыми словами о патриотизме, привели на Родину иноземные войска и даже прямо договаривались о территориальных уступках Западу после победы над большевизмом. Ленин опять-таки проявил себя гениальным политиком-реалистом, единственным среди и тогдашних руководителей Советской республики, и среди их врагов с “белой” стороны. 5. Ленинский поворот к НЭПу Ленинский поворот к НЭПу – пожалуй, самый впечатляющий пример адогматизма вождя русской революции. В 1921 году сложилась крайне тяжелая ситуация. С одной стороны советское государство окрепло, интервенция была практически отбита, с другой стороны многочисленные крестьянские восстания, нежелание крестьян делиться хлебом с городом и прямая опасность голода выказывают порочность прежнего экономического курса большевиков. Левое крыло партии, тем не менее, крепко держится за “военный коммунизм”, прежде всего, по идеологическим соображениям, видя в нем осуществление социалистического идеала (товарное обращение или обмен между городом и деревней вне всякой торговли и денежных отношений). Победи эта догматическая, идеологическая позиция крах Советского государства был бы предрешен. Ленин это четко понимал, о чем свидетельствуют его слова, сказанные в 1921 году, вскоре после введения НЭПа: “На экономическом фронте с попыткой перехода к коммунизму, мы к весне 1921 года потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским”. Гениально гибкий политик Ленин делает единственно возможный ход, которого от него не ожидали, ни соратники, ни враги — поворот к … госкапитализму и концессиям с западным капиталом под контролем советского государства. Ленин не боится того, что этот новый капитализм подточит Советскую власть: “…В указанных пределах, однако, это нисколько не страшно для социализма, пока транспорт и крупная промышленность остаются в руках пролетариата. Напротив, развитие капитализма под контролем и регулированием пролетарского государства … выгодно и необходимо в чрезвычайно разоренной и мелкокрестьянской стране …”. При этом Ленин прямо признает, что политика, рассматривающая военный коммунизм не как временное явление, а как бросок к немедленному установлению бестоварного чисто социалистического хозяйства, была ошибочной (мало найдется, между прочим, политиков, которые, будучи на вершине власти, открыто признают свои ошибки и, что еще важнее – принимают все меры к их исправлению!). “Отчасти под влиянием нахлынувших на нас военных задач … и ряда других, мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к производству и распределению – говорит Ленин в выступлении на 2 съезде политпросветов — … И наша новая экономическая политика по сути ее в том и состоит, что в этом пункте потерпели сильное поражение и стали производить стратегическое отступление”. Ошибка же, по Ленину, состояла в том, что “хозяйственная политика в своих верхах оказалась оторванной от низов”. В статье “Заметки публициста” Ленин развивает эту краткую и осторожную формулу: “Мы не доделали даже фундамента социалистической экономики: И нет ничего “страшного” в признании этой горькой истины, ибо мы всегда исповедовали и повторяли ту азбучную истину марксизма, что для победы социализма нужны совместные усилию рабочих нескольких передовых стран. А мы пока еще одни, и в стране отсталой, в стране более других разоренной сделали невероятно много”. Как видим, концепция НЭПа тесно связана с ленинской концепцией “вынужденной революции” и особенностей построения социализма в неевропейских странах. Логика Ленина предельно ясна: большевистская революция в России была актом отчаянья, в противном случае страна была бы разорвана и уничтожена международными хищниками, и кроме большевиков не было ни одной силы, способной восстановить власть в стране. Тем не менее, экономического базиса для построения социализма в России, в отличие от Запада и 1921 году, как и в 1917, нет. Если бестоварный обмен между городом и деревней (военный коммунизм) и годится для Запада, где в наиболее передовых странах вместо крестьян имеется сельская буржуазия (фермеры) и сельский пролетариат, в России он неуместен и прямо опасен. Здесь внедрению прямого социализма препятствует мелкокрестьянская стихия, естественно желающая товарных отношений. Непосредственный прыжок из феодализма в социализм, как оказалось, в России невозможен, необходимо учитывать наличные реальные условия, а именно экономическую отсталость Росси. Но если уж России и суждено хотя бы отчасти пройти через капитализм, то совершенно необязательно, чтобы она это сделала точно тем же способом, что и Запад. В этом и состоит особенность восточного пути к социализму или ленинское творческое обогащение марксизма цивилизационным подходом. Если на Западе капитализм подчинил себе государство и отсюда, между прочим — экономические кризисы, торможение социального прогресса со стороны властей, растянувшие установление индустриальной цивилизации в Европе на 200 лет, то на Востоке и в России наоборот государство должно подчинить себе капитализм и использовать его ровно настолько, насколько это нужно для скорейшего построения сильного социалистического государства, способного выстоять во враждебном окружении; и в таком случае задача модернизации уже не потребует нескольких веков. Этот поворот Ленина не нашел понимания даже у некоторых его соратников, которые его обвиняли в “откате назад”, в “сворачивании революции”, в “реформизме”. И очень показательно, что аргументируя свою позицию, Ленин фактически обрисовывает кредо реального политика, который понимает, что в политике нет универсальных инструментов для разрешения всех проблем, и нет неизменных и совпадающих ситуаций, там все течет и сегодня может пригодиться тот инструмент, который еще вчера отвергали как негодный. “Для настоящего революционера самой большой опасностью … является преувеличение революционности, забвение граней и условий уместного и успешного применения революционных приемов. Настоящие революционеры на этом больше всего ломали себе шею, когда начинали … возводить “революцию” в нечто почти божественное … терять способность самым хладнокровным и трезвым образом … проверять, в какой момент, при каких обстоятельствах, в какой области действия надо уметь действовать по революционному, и в какой момент, при каких обстоятельствах и в какой области действия надо уметь перейти к действию реформистскому” — так пишет Ленин в статье “О значении золота теперь и после полной победы социализма” и эти его слова как нельзя лучше иллюстрируют вздорность обвинений Ленина в утопизме, догматизме, начетничестве и т.д. Наоборот, перед нами пример удивительной, поражающей воображение политической гибкость, которой, увы, так не хватает современным правителям России! Они решают, казалось бы, схожую (хотя и противоположную по направлению) задачу – перелома социального бытия. И если бы в них было хоть немного политического реализма, они бы сделали выводы, симметричные ленинским: построить либеральную экономику сразу же в стране, которая десятилетия жила в условиях экономики планово-государственной и не имела никаких существенных внутренних предпосылок для развития капитализма, проблематично (НЭП – контролируемый госкапитализм был свернут в СССР в 30-х годах, а “теневая” экономика 60-х – 80 – х годов, была не столько капиталистической, жизнеспособной системой, сколько криминальным довеском, паразитирующим на госэкономике). Утопичность “прорыва из госсоциализма в классический капитализм” показали и результаты приватизации 90-х, которые по разрушительной силе были сравнимы с последствиями войны. Поэтому выход у либералов, на самом деле, был и остается один – отступление в сторону частичной национализации и смешанной государственно-частной экономики, приспособление к “почве”, не экстремистское, а медленное “врастание в капитализм”… Иными словами, это тот же НЭП, но перевернутый с ног на голову: не капитализм в экономике, контролируемый социалистическим государством, ради подготовки почвы для всецелого перехода к социализму, а наоборот: в большой степени социализм в экономике, контролируемый либеральным государством. Разумеется, и такая позиция нам, антилибералам и патриотам была бы чужда, но она все же была бы менее экстремистской и более щадящей по отношению к стране и ее промышленному потенциалу, чем гайдаровско-грефовские экономические “реформы на уничтожение”, и она позволила бы сохранить Россию. Строго говоря, это и не было бы сильным отходом от доктрины либерализма: тот же пример США показывает, что в период кризиса усиление государственного сектора и государства вообще сказывается благотворно на экономике в целом (имеются в виду реформы Рузвельта). Но … наши либералы, увы, не отличаются умом и гибкостью, ни Рузвельта, ни, тем более, Ленина, они – догматики теории либерализма и как таковые с упорством, достойным лучшего применения, продолжают тотальную приватизацию, что закончится, скорее всего, экономическим коллапсом России на фоне значительной деиндустриализации… Но вернемся к ленинскому НЭПу. Замысел Ленина об использовании концессий с западными капиталистами – это вообще верх политической гибкости! Пускай капиталисты налаживают советское производство, учат советских рабочих и инженеров всему полезному, чему у них можно научиться, получают за это вожделенную прибыль. А затем, когда задача будет достигнута и Советский Союз обзаведется промышленностью, не уступающей западноевропейской и североамериканской, западных капиталистов можно и нужно попросить покинуть страну Советов. Итак, при помощи самих западных капиталистов Ленин планирует укрепить экономику их злейшего и непримиримейшего врага - Советского Союза. И надо сказать, что это вполне осуществимый проект (недаром же он блестяще удался на практике!), коль скоро мы имеем врагами капиталистов – людей, которым прибыль, доход дороже всего – морали, человечности, патриотизма. Капиталист только воображает, что он человек свободный и самостоятельный. На самом деле смысл его жизни – алчность, накопление богатств, капиталов, денег. А алчность как и любая другая страсть, затемняет разум, делает человека рабом. “Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли как природа боится пустоты. … Обеспечьте 10% и капитал согласен на всякое применение, при 20% он становится оживленным, при 50% положительно готов сломать себе голову, при 100% он попирает все человеческие законы, при 300% нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы” – как сказано в знаменитой цитате, которую Маркс приводит в “Капитале”. Очевидно, что подобно тому, как если к носу осла подвесить морковку, то он пойдет за ней хоть на убой, подобно этому если капиталисту предложить достаточно большую прибыль, то он с удовольствием будет трудиться во вред своей собственной Родине и во благо Родине чужой. Эту слабость капитала гениально почувствовал Ленин и его метод, собственно говоря, применим и по сей день (и более того, как показывает пример Китая, он есть единственно возможный способ вывода социалистической страны из экономического кризиса). И строго говоря, команда Горбачева в первые годы перестройки и пошла по этому пути. Почему же социалистические реформы Дэн Сяо Пина вывели Китай в разряд передовых в экономическом отношении держав, а экономические реформы Горбачева привели СССР к разрушению, ведь образец был и тут и там один – ленинский НЭП? Потому что при сотрудничестве социалистического государства с капиталистической, более развитой экономически страной, нужно следовать одному принципу, на который указывал Ленин и который проигнорировал Горбачев: нельзя ни на мгновение упускать из виду, что цель этого сотрудничества – не прибыль, не налаживание дружеских отношений, а усиление для более эффективного противостояния. Запад был есть и остается нашим врагом, причем – это самое главное — таково его собственное отношение к России и к другим неевропейским странам, а с врагом нужно бороться, а не вести с ним красивые разговоры о мире и дружбе, он их воспринимает как слабость и предпринимает соответствующие шаги. Необходимо заметить, что осознание этого простого факта было бы возможно, в принципе, и для либералов-западников, разумеется, только если они не догматики, а политические реалисты. Ведь быть западником, то есть сторонником ценностей европейской цивилизации, вовсе не значит быть политическим агентом влияния этой цивилизации. Западная культура и западные политические режимы с их корыстными интересами — далеко не одно и то же. Петр Великий тоже был западником, но это не мешало ему бить западные войска на поле боя, расширять Россию и укреплять ее границы. Не говоря уже о том, что для западного либерала совершенно немыслима та политика сознательного ослабления государства и добровольного подчинения чужой стране, которые без зазрения совести проводят либералы российские… Значит, можно быть либералом по убеждениям и укреплять страну, усиливать армию, вести гибкую международную политику, исходя из национальных интересов, также как можно быть коммунистом по убеждениям, ненавидеть капитализм и капиталистов, но когда требуют интересы страны, вводить элементы капитализма и разрешать определенное сотрудничество с иностранными капиталистами. Таков был Ленин и у него можно и нужно учиться, невзирая на идеологические разногласия, учиться самому искусству политики … Но куда там гайдарам и даже путиным учиться у Ленина! Для учебы у политического врага нужна творческая сила и оригинальность, а российский либерализм всегда был и останется явлением кабинетным, болтливым, догматическим, беспомощным в практическом отношении и глубоко беспочвенным и антинациональным… В этом смысле русские коммунисты полная противоположность русским либералам, лучшие из них вполне вписываются в ряд политиков сугубо национально российско-евразийского Пантеона. (необходимо указать на то, что на Западе ситуация обстоит диаметрально противоположным образом: там коммунисты – оторванные от жизни романтики и кабинетные доктринеры, а либералы, наоборот, государственники, милитаристы, реалисты; видимо дело в том, что либеральные ценности комплиментарны ментальности стран Запада с их индивидуализмом, в то время как коммунистические ценности более подходят народам Востока и России-Евразии, коллективистским по духу и стилю жизни). 6. Ленин как русский политик Итак, в плане политического реализма Ленин – гениальный продолжатель линии таких русских великих государей как святой Александр Невский и Петр Великий. Александр Невский – первый реальный политик в истории России, будучи героем – победителем немецких рыцарей, он понимал все же, что без позорного, тягостного, унизительного союза с Ордой невозможно будет противостоять Западу. Невский выбирает Орду, становится ее данником, названным братом внука Батыя — Сартака. По той простой причине, что в отличии от крестоносцев, мечтающих перекрестить, окатоличить Русь, монголы не выступали против православия, более того, даже не облагали Церковь данью. Это был “Брестский мир” Невского, который позволил сохранить русским национальную идентичность в годину, когда они были между молотом Запада и наковальней Востока. То же и Петр Великий. Пошел в обучение к Западу, драл за бороды бояр, гнал их под штыками в ассамблеи, переплавлял церковные колокола на пушки, приглашал западных инженеров, отдавал им заводы… Вот вам истинный исток ленинского НЭПа, концессий с западными капиталистами! Но для того ли все это, чтобы отдать Русь на растерзание чужестранцам, чтобы холуйски радоваться, что в самом Париже на ассамблею приглашен русский посланник в то время как север занимают шведы? Нет, нет и нет! Петр взял от Запада все, что было нам нужно – пушки, корабли, науки, технологии, а затем создал такую Империю, что при одном упоминании ее у западных правителей тряслись поджилки и без воли которой ни одна пушка в Европе выстрелить не могла. Пойти в иго к монголам, чтоб стать сильнее, пойти в ученики к Европе, чтоб властвовать над самой Европой, наконец, пойти на позорный мир ради грядущей победы, установить госкапитализм ради спасения социализма – вот она линия русского истинного макиавеллизма, политического реализма, линия Невского, Петра Великого и вождя русской, евразийской, национально-освободительной Революции Владимира Ильича Ленина.

Все права защищены. Копирование материалов без письменного уведомления авторов сайта запрещено