«Евразийство» (формулировка 1927 года)
| |
|
Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии. Она — шестая часть света, Евразия, узел и начало новой мировой культуры"
«Евразийство» (формулировка 1927 года) |
| |||
  |
ДЕРЖАВИН В России есть два по настоящему гениальных, великих, национальных поэта. Один был слугой Царю, знатным вельможей, тяготившимся праздностью, стремившимся своей жизнью, а не только стихами быть полезным Отечеству, другой был гулякой праздным, лишь к зрелому возрасту получившим место при Дворе, да и то оно было дано ему чуть не в насмешку. Один был государственником, горячим патриотом, гордящимся русскими победами и русской мощью, истовым славянофилом, другой – вольнодумцем, близким к революционерам-западникам, лишь к зрелому возрасту покаявшимся и почувствовавшим “любовь к отеческим гробам”, а до того слывшим “гражданином мира”, писавшим и по-русски, и по-французски, любившим европейских поэтов и литераторов не меньше русских сказок и былин. Один был глубоко, крепко верующим православным христианином, другому для того, чтобы прийти к вере православной пришлось пройти через искусы вольтерьянства, а возможно – многие об этом поговаривают – и масонства. Читатель, должно быть давно догадался, что я говорю о Гавриле Романовиче Державине и Александре Сергеевиче Пушкине. Державин, при всем при том, что он всеми признан как патриарх русской поэзии, все же не оценен по достоинству. Поэтому, кстати, так режет слух именование его национальным гением наряду с Пушкиным. Хотя сам Пушкин не просто ставил дар Державина рядом со своим, но и выше ставил, и это был не комплимент благодарного ученика, не таков человек был Пушкин, чтобы увлекаться сентиментальными церемониями. Впрочем, для того, чтобы убедиться в этом достаточно и самому просто перечитать Державина непредвзятым взором: перечитать его грохочущий, блистательный, фонетически пенящийся “Водопад”, перечитать его “Фелицу”, где в описании праздной жизни Мурзы уже проглядывается “Онегин”, но без онегинской скуки, опустошенности, усталости и цинизма, перечитать его “Памятник”, по звону и величавости гораздо больше напоминающий бронзу настоящего памятника, нежели чародейские звуки лиры Пушкина. Можно предположить, что Державину просто не повезло, он был русским гениальным поэтом, творившим до возникновения русского литературного языка (который, кстати, и был создан Пушкиным). Державин говорит на ином языке, нежели мы – с “падет”, “алмазна гора”, вселенна”, языком архаичным, благородным, тяжелым и громоздким как дворцы екатерининской эпохи. Державин – поэт домодернистский, с Пушкина начинается современность (даже октябрьский, советский разлом не столь существенен по сравнению с той культурной пропастью, которая пролегла между веком Пушкина и веком Державина, можно сказать, что Пастернак, Твардовский, Симонов, даже Бродский все же говорили на пушкинском русском языке). Причем, эта “досовременность”, традиционность Державина носит не только языковой характер. Державин – русский поэт, образованный человек, “интеллигент”, как бы мы сейчас выразились (кавычки, впрочем, здесь не случайны, интеллигенция – феномен модернистский, традиционное общество интеллигенции не знало, там был народ – он работал, были аристократы – они воевали и служили, были священники – они молились, интеллигентов-просветителей не было, потому что не приспела еще пора Просвещения), так вот и при всем при том – государев человек, чиновник, губернатор, сочинитель од в честь побед русского оружия и в честь Государей и Государства Российского! Мужайся, твердый росс и верный Еще победой возблистать! Ты не наемник, сын усердный, Твоя Екатерина мать, Потемкин вождь, Бог покровитель: Твоя геройска грудь твой щит, Честь мзда твоя, вселенна зритель Потомство блесками гремит.
Во времена Пушкина такое уже было трудно себе представить – с этих пор любить государство, служить ему, восхищаться Россией, а не Западом становится дурным тоном в образованных слоях, с этих пор писатель, просто интеллигент всегда критик государства, всегда ехидный западник, всегда немного революционер, даже если он и формально лоялен. Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда Нечаянно пригретый славой Над нами властвовал тогда… И про кого же это сказано? Про Царя, при котором Россия одержала одну из самых славных Побед – над наполеоновскими полчищами! И этот Царь заслужил от лучшего поэта эпохи лишь кличку “плешивого щеголя”, да еще и вставленную в размер державинской “Осени во время осады Очакова”! И дело не только в поэтах, наверное, но и во времени. Державин – современник строительства Империи, покорения Крыма, героической войны с Турцией, как замечательно сказал Владислав Ходасевич: “18 век, особенно его Петровское начало и Екатерининское завершение, был в России веком созидательным и победным … Державин-поэт был таким же непосредственным строителем России как и Державин-администратор”. Пушкину же не повезло. Его жизнь пришлась на эпоху, когда русские Музы уже не дружили с русскими пушками, когда дух “России молодой”, дух энтузиазма государственного строительства стал выветриваться, когда Империя стала костенеть и стынуть. До полного ее загнивания и разрушения было еще далеко – оно подоспело лишь в 17 году, когда легкий ветерок февральских событий обрушил колосс российской монархии, но начало было положено. В 19 веке дворяне уже вступали в масонские ложи и революционные организации, разночинцы зачитывались Фурье и Фейербахом, поэты писали оды в честь вольности, а не в честь государей, в честь народа, но не в честь государства. Небольшие изменения внесла только советская эпоха. Она вообще, как это заметили еще евразийцы, пробудила некие архаичные стихии в русском народе, повеяло Московским царством, Грозным царем, Третьим Римом, средневековьем в самом прямом – величественном и жестоком смысле этого слова. И отзвуки державинской лиры, которая пела:О кровь славян! Сын предков славных! Несокрушаемый колосс! Кому в величестве нет равных Возросший на полсвете росс! Твои коль славны древни следы Громчай суть нынешни победы…” слышны в чеканных строках Маяковского: И я как весну человечества рожденную в трудах и в бою пою мое Отечество Республику мою! И поэту – слуге Империи, который писал: Любовь граждан и слава нам Лишь воздвигают прочны домы Они подобны небесам Стоят и презирают громы. Зри, хижина Петра доднесь Как храм нетленна средь столицы! Вторит поэт – слуга Партии и советской державы: Сочтемся славою, Ведь мы свои же люди! Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм! Но смутно это было в СССР, и – увы! — слабо, чему виной соединение несоединимого – вульгарного западнического марксизма и евразийского, народного, национально-освободительного духа Октябрьской Революции, гражданской войны, идущего из недр народных Советского строительства. 2. Державин и Пушкин… Давайте сравним самоопределение музы Державина и музы Пушкина. Державинский “Памятник” гулко рокочет: И слава возрастет моя, не увядая, Доколь славянов род вселенна будет чтить. Пушкинский “Памятник” подобно сирене поет: И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. Пушкин предчувствует, что слух о нем пройдет по всей великой Руси, что его будут знать и любить и тунгус, и калмык, но все же он себя связывает не только с Великой Россией и ее судьбой. Пушкин – воплощенная поэзия, которая легко перешагивает границы языков и народов, Пушкин останется, даже если славянов род придет в упадок, перестанет пугать и восхищать всленну, станет ее смешить или хуже того – станет ей безразличен. Пушкин останется пока есть поэты, какие бы то ни было – американские, африканские, арабские, китайские. Останется как остались с нами Гомер и Овидий, хотя государства и народы, их взрастившие давно канули в Лету. Державин тоже знает, что слух о нем пройдет “до Черных вод, до Рифея”, достигнет “народов неисчетных”, Державин тоже, как и Пушкин понимает евразийскую сущность своей поэзии, потому что для него Екатерина – Фелица, “царевна киргиз-кайсацкая орды”, да и сам он себя величает мурзой, памятуя свое происхождение от обрусевшего татарина. Но евразийскую сущность — и только! На всемирность, на звание поэта для поэтов Державин и не думает претендовать. Державин поразительно честно и головокружительно опасно связывает судьбу своей славы не просто с бытием России, но с ее величием. Если вселенна будет чтить славянов род, Империю Россов и народов неисчетных, то и слава Державина будет жива, если же Россия падет на колени, то и Державину не нужно никакой славы – без Родины, без ее побед, без ее мощи! Державин открывает нам иной путь русской литературы, почти что не проторенный. Литературы не беспочвенности, усталости, самоедства, и любви ко всему иноземному, а литературы патриотизма, государственничества, национальной гордости, и имперской победы. Державин – поэт живой, строящейся, вселяющей в сердца врагов — страх, а в сердца подданных — гордость Империи, а не поэт костенеющей в замысловатых интеллектуальных виньетках Цивилизации. И мне – евразийцу, империалисту, консервативному революционеру очень хочется надеяться, что Державин – поэт будущего. |
