Красная Евразия / Слово на жизнь

Толик был подлинным центром, вокруг которого вертелась наша небольшая, но в свое время пошумевшая в местных масштабах богемная вселенная. Он собирал нас, он разбирал наши стихи, он совал нам критические статьи, учебники по стихосложению, литературоведческие книжки. Эрудиция Толика потрясала. Он мог одинаково профессионально говорить о дифференциальных уравнениях, о стихотворных размерах, о железнобетонных плитах (по профессии он был строитель), о музыке, об астрономии. Потрясала его энергия. Он написал наверное, столько, что хватит на 50 томов (а в местном издательстве «Китап» лежит тоненькая книжка его стихов и уже 2 года не может выйти: постоянно «переходят дорогу» более шустрые и более близкие к начальству стихотворцы). Он умудрился напечататься во всех башкирских газетах. Он писал не только первоклассные стихи и прозу, но и удивительно смешные юмористические вирши, пародии, песни, эпиграммы, пьески. В свое время они, выпускаемые под псевдонимом Анатолий Якобы (придуманном, кстати, Касымовым), не сходили со страниц уфимских газет. В тогдашнем «Ленинце» (когда редактором его был известный в Уфе журналист В. Савельев, а ответственным секретарем — нынешний редактор «МК по Уфе» Света Валиева) мы с Толиком делали еженедельную юмористическую страничку «Комната смеха», но в основном она держалась на энергии, фонтанах остроумия, нечеловеческой работоспособности Толика. Потом мы вместе делали самиздатовский журнал «Ко-Рифей» (русскоязычных журналов тогда в республике вообще не было). Потом Толик руководил литературной студией в Союзе Писателей (в который его так и не успели принять – известно ведь, у нас писатель до сорока лет зачастую ходит в «молодых»…). Потом он стал известнейшем в Интернете поэтом, печатался в Москве, в Питере, в Нью-Йорке, в Австралии. На питерском радио о нем сделали передачу. Его стихи печатали в московских газетах и нью-йоркских альманахах. Но это было потом, много позже.

Толя всегда всем помогал, всем правил стихи, всем просто так, от избытка фантазии разбрасывал в разговорах рифмы и метафоры. Люди с маленьким талантишкой трясутся над ним, интригуют против коллег, если встретят в их стихах схожее сравнение, рифму, даже если эта рифма столь же оригинальна как «розы-морозы», Толик же – дарил. Он был слишком щедро одарен, на десятерых бы хватило. Он был рожден для творчества и ни для чего другого. Более того, ему не хватало творчества на бумаге, он рисовал, сочинял и пел песни, снимал на видеокамеру и как все, за что он брался, он делал это блестяще, поднимаясь до настоящего мастерства. Песни его до сих пор поют, это подтвердят кээспэшники. Рисунки сохранились ли, не знаю. То же и фильмы, которых в 90-х у него был целый архив. Но ему и этого было мало. Он свою жизнь и жизнь друзей превращал в поле для эксперимента и творчества. Он был великий любитель — нет, мастер! – розыгрышей и мистификаций. Он придумывал интернет-персонажей, от имени которых вел длиннейшие переписки с философскими и лирическими отступлениями. Он расцвечивал свою биографию веселыми и обличающими бурную фантазию мифами, так что было непонятно: где кончается правда, где начинается вымысел. Он мог так искусно ввести в заблуждение и закрутить на этом сюжет, что потом жизнь долго распутывала. Не все его розыгрыши были безобидными. Многие на него за них крепко обижались и он искренне этому удивлялся и говорил: «старик, так же веселей!». Каюсь, бывало, обижался и я. Только сейчас начал понимать, что он делал это не по сугубой любви к розыгрышам как таковым, а от избытка творческой энергии, от того, что он просто не мог мыслить, жить, не сочиняя….

Он учил меня любить и писать стихи. Когда я встретился с ним (на литобъединении Касымова в «Вечерней Уфе» осенью 1994 года) у меня за «душой» была пара публикаций в местной печати и несколько тетрадок стихов в столе. Но какие это были стихи… Мандельштам говорил, что писание стихов в юности – уродливое цветение пола и оно не имеет прямого отношения к литературе. Думаю, он был прав. Юноша, вообразивший себя «поэтом», самовыражается – в худшем смысле этого слова, то есть он погружен в эмоции, упивается ими, тогда как ему нужно бы отстраниться от текста, взглянуть на него холодным взглядом, «хищным глазомером столяра». Только тогда он увидит все огрехи и сможет продвинуться на пути создания Поэтического Текста, инициирующего эстетический эффект у читателя. Толя, когда ему приносили такие «цветы пола» всегда насмешливо восклицал: «по вдохновению писал? Не правил? Варвар! (это было его любимое ругательство). Сунь в стол, забудь, потом посмотришь, переправишь!». «Писать по вдохновению» было позором. Так пишут графоманы, которые стихи никогда не правят, текста не видят, а просто «балдеют» от процесса писания, как пьяница от водки. Графомания как вид наркомании не имеет отношения к литературе как к искусству обрабатывать словесный материал ради эстетического эффекта. Толя учил именно этому искусству. Я думаю, он согласился бы со стариком Хэмом, что вдохновение – это ясное и четкое понимание замысла, возникающее после кропотливой работы. Он учил делать стихи (он, как и я, любил Маяковского, и эту его статью), потому что только так можно создать эффект естественности возникновения стихотворения. И он сам умел их и делать, и писать…

У него был огромный формальный дар. Он мог с ходу написать правильный сонет, триолет, рондо, акростих, мог на спор подобрать десятки рифм к самому трудному слову, у него было чувство стиха, он видел в беспомощном тексте новичка зародыш будущего стихотворения, которое могло бы возникнуть. Вероятно, Толя мог бы стать недюжинным критиком (в этой области, насколько я знаю, он тоже проявил себя несколькими статьями в интернете – он стремился проявить себя везде, он будто торопился – как ни банально такое утверждение об умершем кошмарно, невообразимо рано). Но кроме этого у него было главное, что делает поэта поэтом – неповторимый духовный опыт, особый ракурс, взгляд на мир (порой довольно жестокий, скептический и издевательский, но не лишенный очарования), у него было потаенное Слово, которое пульсировало в нем и требовало, чтоб его высказали, самая главная драгоценность поэта.

Увы, поэтом я так и не стал (хотя в свое время мои стихи обильно публиковали и они вызывали какие-никакие похвалы). Но если во мне есть доля поэтического вкуса – льщу себя такой надеждой – то ей я обязан Толе.

По мере того, как я уходил от поэзии и погружался в науку и в мою нынешнюю «вторую профессию» — политическую публицистику, мы с Толиком виделись реже. Я узнал от друзей (довольно поздно), что он пережил автокатастрофу, долгое время был обездвижен, трудно поправлялся. Спасался сететурой, он создал в Интернете свой сайт, объединил под его «крышей» поэтов от Нью-Йорка до Владивостока. Его сайт был популярнейшим в Рунете. Толя стал известен далеко за пределами Уфы. В последнее время у него выходили публикации и на Западе, в Америке. Он с гордостью сообщил мне об этом по телефону. Потом, уже на его похоронах мне сказали, что его маме звонили из Нью-Йорка с соболезнованиями.

Но со старыми друзьями он предпочитал не встречаться. Звонил — все реже и реже, писал электронные письма, но встреч избегал. Может, он не хотел, чтоб мы его видели таким, его, который в былые времена двухпудовые гири подбрасывал как мячики. Наверно, нужно было настаивать, пробиваться… Сейчас корю себя. Когда человек умирает, понимаешь вообще как хрупко человеческое бытие, как смешны при звуке этой хрупкости наши обыденные заботы, рутина. Но рутина имеет свойство заедать. В конце концов, наши контакты почти сошли на нет. В последний раз виделись с ним полгода назад. Он мне помог с сайтом. К моему удивлению, пригласил даже домой (в последние годы это у него было большой редкостью). Поговорили, повспоминали прошлое, он почитал стихи. Я сказал, что давно уже далек от былой своей Госпожи Литературы и если и пишу что-то, то это почти не в счет, это факт моей биографии, а не литературные амбиции. Он сказал что-то вроде того, что только ей и служит. Думалось, увидимся еще. Может, опять через полгодика, спишемся… И вдруг – звонок: Толик Яковлев умер… Все знали, что у него больное сердце, но кто мог подумать, что оно остановится так рано. Толе только-только пошел тридцать шестой год. Даже не «возраст поэтов».

Как-то он мне сказал по телефону, незадолго до своей смерти: «ты, кажется, теперь веришь в бессмертие душ? Так вот, я уже однажды умирал.. Спешу тебя разочаровать: там ничего нет».

Но я все же верю в бессмертие душ. Вера ведь выше разума. Разум барахтается в болоте сомнений, а вера неколебима как камень. Я верю, что жив Толик Яковлев, и Касымов, и Банников, и все-все, кто ушел от нас за стену, из-за которой ни звука не доносится, но это вовсе не может служить доказательством, что за стеной – пустота… Толик и смерть… Как бы это сказать… Это две вещи несовместные…

Так что это – не некролог, Толя. Некролог – слово на смерть. А это – слово на жизнь. На вечную жизнь.

Рустем ВАХИТОВ ©