Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии. Она — шестая часть света, Евразия, узел и начало новой мировой культуры"
«Евразийство» (формулировка 1927 года)
Марксизм и православная философия: притяжение противоположностей
1.
Исследователи русской философии Серебряного века обыкновенно не слишком акцентируют внимание на том факте, что практически все крупные представители этой генерации глубочайших религиозных мыслителей — Булгаков, Бердяев, Гершензон, Струве, Франк первоначально прошли школу марксизма. Это относят на счет моды на марксизм в начале ХХ века, когда марксизм воспринимался как самое новое слово «передовой» западной философской и общественно-политической мысли. Такая позиция современных исследователей субъективно понятна: сами они вышли из советской марксистской философии, с которой не без удовольствия распростились в эпоху перестройки ради полюбившейся им религиозной философии и им даже психологически трудно представить Булгакова или Струве марксистом и размышлять о том, какое значение в их эволюции сыграл марксистский период. Но субъективные симпатии или антипатии, вообще говоря — не повод отказываться от объективности историко-философского исследования, отмахиваться от серьезных и существенных вопросов легковесными ответами. В самом деле, при чем здесь стремление к моде, если речь идет не о фиглярах философских салонов, а о таких фигурах как Булгаков, Бердяев, которые, как показала сама их жизнь, ради истины, как они ее понимали, готовы были не только прослыть старомодными, но и пожертвовать своей репутацией в глазах «передовой» общественности и не только репутацией, но и жизнью?
Выходит, здесь не простой биографический поворот, а проблема, выходящая за рамки личностей, носящая общественный и даже социально-культурный и философский характер. Я бы даже еще больше заострил эту проблему и отметил, что только философы, бывшие марксистами, перешли к коренному, суровому и величественному церковному православию, да не просто перешли, а по-настоящему воцерквились, многие стали даже священниками и погибли мученической смертью за веру. Что же касается либералов западнического, европейского образца вроде Милюкова, то для них православие оставалось этнографическим феноменом, с которым они мирились лишь в силу своей принадлежности к русской культуре. Будь они последовательнее и радикальнее, они бы предпочли православию розовое, общегуманистическое протестантство. Быть может, есть нечто такое в марксизме, что благоприятствует обращению именно в церковное и ортодоксальное христианство и чего совершенно нет в либерализме? И, возможно, именно благодаря такому — нет, не совпадению: слишком много глубинных различий между византийски-московским православием и немецким «научным социализмом»! — но притяжению противоположностей, между ними наблюдалась такая страстная борьба. Марксисты в России так истово боролись с православием не только по политическим причинам, а потому что интуитивно чувствовали, что православное мировоззрение говорит нечто схожее с марксизмом, но говорит по-своему, исходя из иных мировоззренческих аксиом и делая иные экзистенциальные выводы.
2.
Мы не должны забывать, что марксизм по сути своей был и остается наиболее внушительной и глубокой попыткой преодоления либерального антропоцентризма в рамках западной секулярной культуры. А. Ф. Лосев определяет базовый миф либерального мировоззрения как миф об активном, творческом субъекте с усложненным внутренним миром, управляющим объектом, низведенным до онтологического скелета, механизма. Человеческий субъект здесь разрастается до таких размеров, что он будто «высасывает жизненные соки» из объекта — представлений о Божестве, природе, обществе. Бог здесь предстает не более чем «высший принцип», «комический разум», который даже и не вмешивается в дела мира, а просто дает ему «первотолчок». Мир здесь — механизм, действующий по примитивным простым и понятным законам, однородный, плоский, унылый, скучный, не знающий ни чуда, ни тайны, ни онтологической глубины. Общество — просто фикция, договор индивидов-граждан, которые и составляют истинное, полнокровное бытие (так что здесь даже разговоров нет о правах общества, народа, сословия, что было очевидным, естественным для древности и средних веков, на первом плане — права человека, обкорнанного, лишенного связей и привязанностей социального атома).
Не было еще в человеческой истории такой культуры, которая объявляла бы человека полноправным властелином природы! В язычестве человек понимался как часть космоса, причем часть не очень-то и важная, без которой космос — самоценный божественный организм вполне обойдется. И даже в христианстве, где Бог отдает природу во власть Адаму, речь идет не о самодеятельном праве на мир, а о власти, данной от Бога, и отобранной после грехопадения. Только буржуазно-либеральная культура ставит секулярного человека над миром, заявляет, что он — управитель машины-природы, изучивший все ее «шестеренки» и «рычаги». Не было еще в человеческой истории культуры, которая объявляла бы человека и властелином истории. Для античности человек, пусть даже великий политик, царь, полководец — игрушка в руках всесильной и иррациональной судьбы. Для средних веков человек — даже король или папа римский, глава государства или церкви — исполнитель предвечного Божественного замысла о человечестве. Только буржуазно-либерльная культура вводит понятие «великого исторического деятеля», который творит историю по своей воле, ведя за собой пассивные массы.
Марксизм же разрушил этот морок титанического антропоцентризма. Он, выражаясь языком православной философии, смирил эмансипированного либерального титанического субъекта, возомнившего себя творцом Природы и Истории. Человек для марксизма — не всемогущий свободный самодостаточный индивид, а лишь часть общества, из общества черпающий силы и исток своего бытия, и вне и без общества не существующий. Если либерализм утверждал, что человек создал общество через рациональный договор между свободными индивидами с врожденными правами, то марксизм возражает: напротив, это общество создало человека. Для марксизма человек, по сути своей — лишь совокупность всех общественных отношений1, свобода человека — осознанное подчинение необходимости общественно-исторического закона, этого истинного демиурга истории. Конечно, если сравнивать эту концепцию с православным видением человека и истории, то между ними обнаруживается существенная разница. Правда, состоит она не в том, что марксизм отрицает и даже ущемляет человеческую личность, о чем любят порассуждать сторонники «розового», «гуманистического» христианства, пронизанного интенциями «века сего» — буржуазно-либерального мира. Увы, им неведома разница между человеческой индивидуальностью и личностью, а между тем, на ней стоит вся антропология истинного, сурового византийски-московского церковного христианства, так ярко обрисованного в трудах К. Н. Леонтьева. Согласно этому истинному, православному христианству человек тем более является личностью в христианском смысле, чем меньше он является индивидуальностью в смысле буржуазном. Путь к высотам личности как Образа Божьего лежит через смирение, самоограничение, отказ от титанически-либеральной свободы. Напротив эмансипация, обретение самочинной, безбожной свободы, превращение в либерального индивида означает погубление в себе подлинной личности. Вот в чем марксизм и православие перекликаются друг с другом: человек и тут, и там не самоценен, он лишь — образ, в одном случае общества, в другом — Бога. Свобода человека и тут и там не абсолютна, чем менее человек свободен по своей самовластной воле, чем более он добровольно подчиняется необходимости — Промысла Божьего или Исторического Закона.
Конечно, с точки зрения православия марксизм — тоже титанизм. Но это уже другой, не либеральный титанизм, в котором обожествляется не человек, а общество. На первый взгляд, это еще большее отклонение маятника безбожия от исходной точки традиционного мировидения, но это обманчивое впечатление. Платон в «Законах» парадоксально утверждал, что построить государство философов-мистиков возможно, если взять за основу тираническое государство. Тирания дальше всего от совершенного государства философов, но по причудливому закону диалектики только через глубочайшее падение и возможен высочайший взлет. Точно также и марксизм более радикально отрицает религию и традиционные ценности, чем либерализм (например, марксизм отрицает семью, патриотизм, что в либеральный дискурс еще вполне вписывается). Но именно поэтому переход от марксизма к православию легче, чем от либерализма к православию. Человеку, который уже привык видеть в себе, не центр мироздания, а средоточие общественных сил, микросоциум, послушного агента исторического закона, легче признать себя образом Божьим и исполнителем Божественного Промысла.
Итак, не случайно русские философы Серебряного века, породившие православный ренессанс, прошли через марксизм. И возможно, есть нечто провиденциальное в том, что впоследствии прошло через марксизм и все наше российское философское общество. Не исключено, что в этом залог скорого возращения наших философов в лоно православной мысли, и не исключено также, что путь через ворота марксизма был единственной дорогой к воцерквлению нашей философии.
Отсюда, на мой взгляд, следуют важнейшие выводы. Нам, наследником русской религиозной философии Серебряного века, нужно пересмотреть свое отношение к собственному «марксистскому прошлому», увидеть в нем диалектически-необходимый этап и иначе оценить проблематику советского марксизма (так, философы всеединства должны осмыслить концепцию идеального, имеющуюся у Э. Ильенкова, открывшего новую социальную грань идеального, неведомую классическому платонизму). И далее нам необходимо понять, что марксизм есть законный союзник православной философии всеединства в борьбе с современной экспансией англо-саксонских либеральных течений (и, прежде всего, позитивизма) в российское философское пространство, которая грозит покончить с уникальным ликом русской интеллектуальной традиции.
Рустем Вахитов
1 Значение этой мировоззренческой революции марксизма до сих пор не оценено, мы слышим в адреса этой формулы лишь филиппики со стороны сторонников наивного гуманизма. А ведь перед нами тезис о «смерти человека», провозглашенный структуралистами и постмодернистами, для которых человек — тоже лишь совокупность всех языковых коммуникаций. Марксизм задолго до постмодернизма констатировал фиаско модернистской антропологии.
Все права защищены. Копирование материалов без письменного уведомления авторов сайта запрещено
