Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии. Она — шестая часть света, Евразия, узел и начало новой мировой культуры" «Евразийство» (формулировка 1927 года)

Nota Bene Наши статьи отвечают на вопросы Кто такие евразийцы? и  Кто такие антиглобалисты? В Библиотеке представлены разделы Классики евразийства, Современная евразийская публицистика, Советская цивилизация и т.д. Читайте Архив Евразийского Проекта Рустема Вахитова, выходившего на страницах газеты «Истоки» с 2000 г. Наши Архивы Евразийский Проект Нет Войне в Ираке! Первоисточники евразийства Начата работа над Библиотекой первоисточников евразийцев: 20–30-е годы Наши Соратники Noopolis Интернет против Телеэкрана «Демшиза» Сергей Георгиевич Кара-Мурза КПРФ.РУ Советская Россия Кнопки

Л. П. Карсавин Социализм и Россия Одной из самых настоятельных задач является справедливое отношение к социализму, прежде всего — научное, непредвзятое и беспристрастное понимание /лак называемого «научного» социализма. Ведь в этом вопросе до сих пор двояко господствует несправедливость. Для одних (и заметим, что для меньшевиков и всяких социал-соглашателей несравнимо больше, чем для большевиков) социализм — раз навсегда установленная, не подлежащая существенному видоизменению и критике истина, религиозная догма, принимаемая на веру, с апломбом проповедуемая преимущественно скрипучими голосами. Не научно и не справедливо. Для других (особенно для «бывших» марксистов и ученых) социализм — система вредных заблуждений, ложь и зло, что также ненаучно доказывается и принимается на веру. Также не научно и также не справедливо. На самом деле в социализме, достигшем своего апогея, как марксизм, нет ни привилегии на абсолютную безошибочность, ни привилегии на абсолютную ложность. Он — одна из человеческих, исторически обусловленных теорий; а во всякой такой теории истинное сочетается с ложным, благотворное с вредным. Мы уверены, что здоровые зерна марксизма рано или поздно отсеются и обнаружат всю свою жизненно-действенную силу; по нашим наблюдениям, это уже и совершается в СССР, хотя медленно и мучительно. Ложное и злое неизбежно отпадет и умрет, как уже отпадает и умирает. Поэтому-то и необходимо научно-критическое отношение к марксизму, т.е. не безответственное дешевое критиканство и догматическое огульное отрицание, а выделение и осознание того, в марксизме положительно и связано с будущим. Если мы все не будем этого делать, это сделает за нас сама историческая жизнь в своих «бессознательных» (т.е. неорганизованных, анархических) процессах. Но такие процессы протекают медленно и мучительно. Понадобились геологические катастрофы русской революции для того, чтобы марксизм переродился в ленинизм, как первый практический пересмотр социализма, выпавший на долю России. Только строгий научно-критический анализ, беспристрастный и притом положитель¬ный, т. е. направленный на искание и систематизацию правды марксизма, может облегчить и «сократить» историческое развитие. Задача существенная уже потому, что не следует преувеличивать длительность жизни индивидуума, народа и самого человечества. У всех у них времена и сроки короткие. Все они должны торопиться, чтобы возможно полнее и лучше осуществить свою задачу. Нельзя колеблясь стоять на месте и надеяться, что в конце концов само собой образуется что-нибудь хорошее. Именно при подобном поведении ничего путного в скором времени не получится. И тут мы сразу же сталкиваемся с основным фактом — с титаническим жизнеощущением русской формации социализма. В советском социализме явен могучий творческий порыв. Это стрем¬ление создать новую жизнь, новое общество, новое государство, притом создать немедленно, не дожидаясь, пока до них доплетется старушка-история, но предельно напрягая все живые и творческие силы. Французы до сих пор гордятся титанизмом людей 93 года, которые по колено и по локоть в крови спасли Францию от иноземцев. Ради этого французы прощают своим героям их пустую фразеологию и неудавшуюся попытку социально-политической пере¬стройки, которая, строго говоря, была по значению своему вторичной и возможной лишь потому, что защита страны развязала руки наивным теоретикам. Титанизм русского современного процесса направлен не на защиту территории, которая уже утверждена и незыблема. Он направлен внутрь страны, как раз на то, что для французской революции оказалось вторичным и второстепенным. Для него вторичной, хотя и не второстепенной, вторичной в силу сложившихся исторических условий задачей оказывается первичная задача революционной Франции — оборона страны. Россия не нуж¬дается в завоеваниях, даже в превентивных завоеваниях. Основа же ее революционной пропаганды лежит прежде всего в ее саморазвитии. Это и нашло себе выражение в теоретически ни для какого марксиста не приемлемой формуле о возможности социализма в одной стране. Что противопоставляют и что могут противопоставить сегодняшнему дню русской революции критики и противники? Стабилизацию царства неправды, безвольный релятивизм, сладенькие вздохи о «правах человека и гражданина», старческое «само все образуется» и критику. Слов нет, критика полезна и необходима, однако лишь в том случае, если она положительна и конструктивна, если она противо¬поставляет критикуемому что-либо свое, действительно ценное или, еще лучше, выделяет это ценное в критикуемом. И разумеется, в русской революции следует выделить как безусловно положительное и ценное пафос социально-политического творчества. И как бы ни перестраивал критик марксистско-ленинскую концепцию, к этому пафосу он должен относиться бережно и должен этот пафос сохранить, если он вообще чего-нибудь хочет. Конечно, критик обязан указать, что совершенный, т. е. не подлежащий дальнейшему усовершенствованию социально-политический строй — утопия, и даже вредная утопия. Он должен указать, что и малое совершенствование этого строя требует крайних усилий и долгого времени. Он должен, наконец, вскрыть внутреннее противоречие, заключающееся в том, что всякое строительство будущего (неизбежно гадательного) приводит к жертве настоящим (всегда реальным) и к тем большей жертве, чем лучшим кажется уповаемое будущее. Но он должен сделать все это, не повреждая творческого пафоса. Так вырисовывается основная задача. Надо примирить социаль¬но-политический идеал и революционный творческий пафос со здоровым реализмом и упорной энергией малых дел, надо согласовать будущее с настоящим, сомкнуть времена. Это мыслимо лишь на путях религиозной метафизики. Но совместимы ли такие пути с природой ленинизма? Не содержат ли они в себе полного его отрицания, как и утверждают многие богословствующие философы, усматривающие в СССР царство антихриста? Ведь марксизм атеистичен; он выступает с развернутым знаменем воинствующего материализма, «отрицает дух». Надо, значит, посмотреть, какой «дух» им отрицается, может быть, такой «дух», что его не стоит и защищать. А возможно, что и «материя» социалистов на самом деле не такова, чтобы ее пристало отвергать тем, кто ныне радуется воплощению Бога. О словах же спорить не следует. Ибо хорошим-то оказался не тот сын, который обещал пойти не пошел, но тот, который сказал: «не пойду», а пошел. Евразия. 1928. № 6. 2  Для нас Православие не система звонких слов и не арсенал удобных аргументов, а действительная основа нашего миросозерцания. Таких последних основ миросозерцания следует касаться, их не стыдно, не кощунственно касаться лишь в том случае, когда речь идет о действительно последнем и когда она ведется с предельными напряженностью, серьезностью и ответственностью. Иначе неизбежно получается хорошо нам знакомое в прошлом, да и в настоящем, религиозное словоблудие. Мало того. Предельная напряженность религиозной проблематики не позволяет человеку успокоиться. Содержание веры лишь тогда является несомненной данностью, когда оно является заданностью. Это содержание становится неоспоримым и плодоносно живым только в процессе осуществления и неустанной критической проверки. Вера растет, крепнет и закаляется в сомнении. Вот почему мы видим ценность даже в искреннем воинствующем атеизме, разумеется,- пожалуйста, не передергивайте, елейные критиканы! — не в пошлых, принимаемых на веру шаблонах атеизма и не в грубом атеистическом насилии и засилье, а в пафосе и вере атеизма. Воинствующий атеизм не дает религиозной вере успокоиться на своей данности. Он заставляет ее погружаться в себя, осознавать себя, раскрываться. Он — обособившееся от веры, потому только и ложное, сомнение, горнило, в котором она должна закаляться и очищаться. И если огонь сомнения казался ненужным нашим дедам, жившим еще крепким традиционным Православием, он необходим сейчас, когда православное сознание обращается в себя, ищет правду своей традиции. Мы живем не в эпоху веры бессознательной и не в эпоху спокойной, уверенной в себе веры Хомякова, но в эпоху напряженных религиозных исканий и необозримо расширившейся религиозной проблематики. Для нас все стало проблемой Православия. Православные искания, хотя и не осознавшие себя таковыми, мы усматриваем и в смятении русского сектантства, и в позитивистском бреду русской интеллигенции, и в русском социализме вплоть до самых последних его формаций. Задание православия, таким образом, синтетично. Это значит, что Православие из себя и в себе должно раскрыть как свою правду все, чем люди живы, но что они ограниченно, плохо понимают, да и не могут понять вне Православия. Однако не следует смешивать синтетичность Православия с механическим объединением инородного и разнородного или эк¬лектизмом. Синтезируется только однородное синтезирующему, и в синтезе происходит существенное преобразование синтезируемого, прежде всего — преодоление его односторонности и ошибочности. Еще более важно другое различение. Христианство вообще, Православие же в особенности определяют как содержание веры только самые основные, исходные положения. Как осуществление, так и конкретизация и детализация этих основных положений возлагаются на свободную и потому ответственную деятельность человека. Правос¬лавие не дает кодекса правил для каждого поведения. Такой кодекс просто невозможен, ибо многообразие конкретной жизни не уловимо и не выразимо никакими общими и, следовательно, отвлеченными, правилами. Равным образом нет и не может быть общей православной теории конкретного политического и социального строя. Ведь подобный строй и есть уже сама конкретная жизнь, вечно меняющаяся, никакими отвлеченными категориями не вместимая. Православие не говорит православному: «В таких-то случаях ты должен делать то-то». Ибо нельзя говорить о том, чего еще нет, а конкретная действительность никогда не повторяется: ею живут, ее творят, но ее не строят теоретически. Оно призывает его жить основами своей веры, т.е. свободно их конкретизировать и ответственно осуществлять. И оно утверждает, что он тем православнее будет действовать, чем вернее, чем правильнее будет из них исходить. Оно указывает на непрерывную жизнь в Церкви как на единственный надежный путь к такому возможно правильному исхождению из основ. Но оно не снимает с православного его личной ответственности, т.е. не гарантирует безошибочности его свободных решений и поступков, и не освобождает его от деятельности, напротив, настоятельно утверждает, что действовать-то он во всяком случае должен, и действовать за личной его ответственностью и с личным его риском. Практически всякий человек во всяком своем акте будет, конечно, более или менее ошибаться. Но он ошибается тем менее, чем дисциплинированнее он церковной жизнью; и он не смеет бездействовать под предлогом нежелания ошибиться. Равным образом и православное решение политических и социальных проблем отнюдь не приложение к ним каких-то общих правил, выдаваемых за религиозные истины. Таких «истин», таких правил нет и быть не может, быть не должно. Это решение — личное творчество решающего, его личная ответственная работа, его личный и к тому же религиозный риск. В этом решении он неизбежно будет более или менее ошибаться и практически, и религиозно. Чтобы наименее ошибаться, он должен жить в непрерывном общении с основными, исходными религиозными положениями. Но подобное общение вовсе не равнозначно признанию выводов за основание и возведению выводов, т. е. конкретных решений, теорий и планов, на степень религиозных догм. Есть Божие и есть «кесарево». Нельзя их смешивать. Напротив, должно со всей резкостью их различать и разграничивать, хотя второе и вывод из первого. Следовательно, «кесарево», т.е. вся необозримая сфера политических и социальных проблем, должно быть в каком-то смысле автономной сферой. Конечно, по природе своей и она религиозна. Но практически и методологически в ней нет места для аргументации от религии. Подобная аргументация способна здесь только вносить безысходную путаницу и компрометировать перед лицом наивных и малосведущих самою религию. Доводящим практическим принципом должен здесь быть «дуализм» религии и «политики» или социологии. Православный человек не может выставлять свои построения как религиозные догмы и не позволит пользоваться инородными, религиозными аргументами ни себе, ни другим. Поэтому у него найдется общий язык с человеком религиозно индифферентным, даже атеистом, но не найдется общего языка с тем, кто выдает политические и социальные формы за религиозно оправданные и абсолютные. И если контрреволюционный епископ решится утверждать, что данный политический строй (например, монархический) и данное социальное строение — догмы православия, если выброшенный революционным народом за негодностью «министр исповеданий» предложит русским людям избивать большевиков на том основании, что они по его, «министра», религиозному откровению не люди, а бесы,- именно православный человек отвернется от них, как от поврежденных. Пора, давно пора покончить с этим безобразием: очистить сферу конкретных политических и социальных проблем от религиозного блудословия для того, чтобы сохранить в себе чистоту и святость религиозного. Евразия. 1929. №8  Источник: Мир России — Евразия. Антология. Составители: Л. И. Новикова, И. Н. Сиземская. Москва «Высшая школа», 1995, 399 с.

Все права защищены. Копирование материалов без письменного уведомления авторов сайта запрещено