Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии. Она — шестая часть света, Евразия, узел и начало новой мировой культуры"
«Евразийство» (формулировка 1927 года)
Он готовился к этому основательно. В пятницу купил веревку и мыло. Присмотрел косяк покрепче, чтоб не свалиться. Долго раздумывал: что бы написать в записке. Выходило, что самое лучше – банальная фраза: “прошу никого не винить”. В самом деле, все у него было не то
, чтобы хорошо, но и не хуже, чем у людей. Он работал инженером на заводе. Получал мало, но на жизнь хватало, дети были обуты и одеты, жене недавно купили каракулевую шубу, а ему – меховую шапку. А в прошлом году даже ездили с женой и старшим сыном на юг по профсоюзной путевке. Но тоска – бессмысленная, злющая и неизбывная рвала и грызла его душу. Никуда от нее было не деться. Петров пробовал пить – становилось еще тоскливее, так, что он расшибал недопитую бутылку о стену. Книги валились из рук, от ужимок Петросяна в телевизоре хотелось вышвырнуть телевизор в окно. Петров стал угрюмее. Он постоянно ругался с женой, хмуро буркнув, проходил мимо начальства. Скоро отдел, который должны были дать ему, уплыл к сопляку, только что закончившему институт. Петрову было все равно. Давно лежали в шкафу и пылились марки, которыми он так страстно увлекался еще со студенческой скамьи. И он принял единственно правильное, как ему тогда казалось, решение. Смысла в продолжение своего существования он не видел – будущее сливалось в череду серых и неотличимых дней. “Ну вырастет Витька, потом Костька. Ну выйду я на пенсию, буду забивать “козла” во дворе, судачить о политике, ругаться с постаревшей женой, уже без всякого запала, зная, чем это все закончится, а точнее, что это ничем не закончится. Нет, лучше уж сейчас” — так думал Петров.
Сначала все было, как и описывали популярные книжки “Жизнь после смерти”, которых Петров накупил у перехода, когда готовился. Белый, ослепляющий свет, силуэты умерших родных. Потом Петров вроде бы потерял сознание. Когда очнулся, обнаружил себя все так
же висящим в петле, в своей комнате. Тикали часы, кошка глазела на него, обернувшись хвостом. По лбу ползала муха и было щекотно. Петров сдул ее через выпяченную губу. Пошевелился. Руки-ноги действовали, голова тоже была ясная. Только шея болела из-за тугой веревки. Дверь открылась, вошла жена – Клава. Посмотрела в его выпученные глаза и спокойно, буднично проворчала: “что-то подобное я от тебя и ожидала, Петров. Другие мужья деньги зарабатывают, дачи строят, а ты вот – в петлю лезешь. О детях, жене, конечно, не подумал. Путь сами выкручиваются, так, да? Слезай уж, герой, пошел бы лучше в магазин, купил кефира что ли. Я кефир забыла прихватить. Давай помогу” — и жена подняла сваленную табуретку, схватила Петрова за туловище, поставила его и держала, пока он развязывал веревку. Ничего не понимая, Петров взял деньги, кошелку и поплелся в магазин.
2.
Все продолжалось как раньше. Петров ходил на работу, вечерами помогал готовить уроки сыновьям, смотрел телевизор, читал детективы. Попробовать еще раз повеситься Петров даже и не пытался. Он был почему-то уверен, что произойдет то же самое. Как это объяснить Петров не знал. К метафизическим рассуждениям Петров расположен не был, его ум технаря отвергал их, как с недавних пор печень отвергала все пережаренное. Правда, Петров взял было в заводской библиотеке книжку “О бессмертии человеческого духа”, но с первых страниц на него дохнуло зубодобрительной скукотищей институтских семинаров по философии, и Петров захлопнул ее и на следующий день обменял на Жоржа Сименона. Тоска не
проходила, скорее, стала еще безысходнее. Петров спасался от нее прогулками и сигаретами. Он начал курить, хотя завязал с этой пагубной привычкой еще два года назад. Теперь он с улыбкой вспоминал предостережение врача: “с вашим сердцем, любезный, курение – прямой путь к ранней смерти”. “Смерть – это мы уже проходили” — уныло шутил про себя Петров. А прогулки – парк за автобусной остановкой, скамейки с облупившейся краской, голуби, дерущиеся из-за семечек, молодые мамаши с колясками не то, чтобы вселяли в него спокойствие, но помогали расслабиться, забыться. Нужно только было ни о чем не думать, сидеть на скамейке, глядя на солнце сквозь ресницы, вдыхать дым “Опала”, слушать курлыканье голубей и возгласы: “Андрюша, скажи: “агу”.
“Извините, прикурить не найдется?” — отвлек его от раздумий низкий голос. Немолодой, ничем не примечательный мужчина в шляпе и в допотопном плаще потянулся к огню зажигалки Петрова, мельком взглянул в его глаза и Петров обомлел. Эти глаза он видел каждое утро в зеркале, когда брился. Глаза с таящимся на дне зубастым, диким зверьком уже не смертной – бессмертной тоски. “Как, и вы тоже?” – пробормотал мужчина. “И я тоже” — сразу его понял Петров. “Тогда пойдемте, я вас познакомлю с нашими” — сказал мужчина
, и Петров согласился.
Незнакомец привел его в частный дом с несколькими квартирами. Комната, куда они зашли, была оклеена газетами, мебель ссохлась и потрескалась, вдоль стен стояли шкафы, набитые книгами. За столом в зале сидело человек семь, курили, пили кофе, разговаривали. Незнакомец, назвавшийся Борисом Александровичем, познакомил Петрова со всеми остальными. Среди них были разные люди, художник, преподаватель вуза, член союза писателей и даже один рабочий с птицефабрики. Объединяло их одно – уже знакомое Петрову возвращение в мир после самоубийства, которое формально не будучи неудавшимся, фактически таковым и было
. Петров посидел с ними, поболтал. Они пригласили его бывать почаще, оказывается, они собирались здесь всегда по пятницам вечерами. Сколько их таких, они не знали, но если находили кого-нибудь из своих – приглашали в компанию.
3.
На второй или на третьей неделе их знакомства, Петров решил все же расспросить новых знакомых о случившемся. “Среди вас, друзья, есть ученые, философы, писатели, они не то, что я – закоренелый технарь, Кантов с Гегелями читали, поди. Хотелось бы услышать не скажу истину, но хотя бы версии того: кто мы такие и что с нами произошло
”.
Оказалось, версий было несколько. Художник Михаил Афанасьевич, который пытался отравиться газом из-за разгромной рецензии на картину своей жизни, развивал гипотезу, называемую им самим гностической. Согласно ей, помимо обычных, смертных людей есть еще и особая каста – бессмертные. Они живут, растут и стареют до определенного возраста, например до 70 лет. А в 70 старение останавливается, проходит десять, двадцать, тридцать лет, друзья, родные, современники бессмертного умирают, он же остается тем же. В конце концов
, он либо сам догадывается о своей необычной природе и уезжает в другой город, меняет имя, чтобы не вызвать подозрений, либо его находит некая тайная ассоциация бессмертных, существующая от века, и он вступает в ее ряды. О целях этой ассоциации Михаил Афанасьевич ничего толком сказать не мог, потому что никого из ее адептов не встречал, хотя предположений у него было множество. Тут Михаил Афанасьевич начинал рассуждать об Агасфере, Лао-Цзы, розенкейцерах, но в этих материях, Петров, увы, ничего не понимал. Себя и себе подобных Михаил Афанасьевич называл неудачниками, узнавшими правду о своей природе слишком рано, в силу случайности. По Михаилу Афанасьевичу им оставалось ждать адептов ордена бессмертных, благо, впереди – века и века, когда-нибудь они все равно их найдут.
Писатель Анатолий Никодимович – жертва несчастной любви к поэтессе из Москвы,
был склонен к религиозным доктринам. По его мнению, они как раз умерли, и, как полагается, попали в иной мир. Но поскольку ни один из них праведником не являлся, что вообще, по канонам религии, естественно – ведь все они самоубийцы, то они оказались в самом худшем, пресном, скучнейшем и ханжеском уголке ада, где жизнь в точности повторяла обывательское существование на Земле. Значит, по Анатолию Никодимовичу, Петрова, в действительности, похоронили, на Земле остались безутешная вдова с детьми-сиротками, а здесь его окружают либо такие же умершие, как и он, либо демоны-мистификаторы, выдающие себя за людей. Перспектива была безрадостная, ведь ему предстояло целую вечность ходить на завод, читать Сименона, смотреть Петросяна и подозревать в зав по сбыту мелкого Вельзевула.
Доцент Баранкин, как он просил себя звать, был неисправимым материалистом и марксистом. В физическое бессмертие, равно как в ад, он не верил. И его гипотеза была самой научной и самой ужасной. Впрочем, гипотеза была и не его, он ее вычитал в малотиражной книжке одного провинциального специалиста по проблеме времени, и в произошедшем с ним он видел ее блестящее подтверждение. Время, убеждал Баранкин, не линейно и универсально, а сложноструктурно и индивидуально. Кроме физического времени, есть еще внутреннее время каждого человека, которое может замедляться и ускоряться. Когда человек умирает, происходит коллапс его времени. Индивидуальное время как бы захлопывается. Для внешнего наблюдателя проходит мгновение, в которое умещается агония умирающего, для самого же умирающего это мгновение растягивается в вечность. И в этой вечности продолжается обычная жизнь, с работой, с дрязгами, с разговорами.
Наконец, другой доцент
- Николай Иванович Михайлов был сторонником новомодной философии, называвшейся, кажется, экзистенционализм. Согласно ей все в мире является абсурдом. “Я выпил цианистого калия, умер, а затем очнулся живым – это, друзья мои абсурд – рассуждал Николай Иванович – но разве не меньший абсурд рождение человека, его так сказать, естественная смерть, или любовь, ненависть, ревность. В жизни каждого человека происходит неимоверное количество абсурдного, но мы это стараемся не замечать, мы, воспитанные на идеалах рационализма, этого не видим, также как лягушка не видит неподвижные предметы. Возможно, тысячи людей, ложась спать мужчинами, просыпаются женщинами, но принимают свою прошлую жизнь за сон и спокойно и скучно живут в новой реальности. Возможно, мы уже много раз меняли миры на параллельные, но забывали это. Возможно, ни нас, ни мира вообще нет, а все это - лишь греза спящей черепахи.
С нами произошло чудо, друзья! Нам открылась жизнь, как она есть, без предсказуемых законов, полная неожиданностей и нелепиц. А мы стараемся объяснить, втиснуть ее в рамки рацио, наполнить дурацким и трусливым смыслом, и значит, опять убегаем от реальности
”. Эта точка зрения была, конечно, красива, но чужда Петрову, потому что он-то как раз везде и всюду хотел найти смысл.
Так они проводили вечера, спорили, ни в чем не сходились. Дело было, наверное, и не в спорах, просто вместе им было легче.
4.
В кампанию “бессмертных” постоянно приходили новички
– старики и молодые, мужчины и женщины. Каково же было удивление Петрова, когда он однажды увидел там … свою жену, Клавдию. “И ты – поперхнулся Петров – зачем, когда…”. И тут он понял: почему она не удивилась, обнаружив его повешенного, с выпученными глазами посреди комнаты. назад
к оглавлению
Все права защищены. Копирование материалов без письменного уведомления авторов сайта запрещено
