«Евразийство» (формулировка 1927 года)
| |
|
Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии. Она — шестая часть света, Евразия, узел и начало новой мировой культуры"
«Евразийство» (формулировка 1927 года) |
| |||
  |
БОМЖИОни появились в городе лет двадцать назад. Милицейские чины прозвали их БОМЖ – на канцелярите наших доблестных пенитенциариев это означало “Без Определенного Места Жительства” – тонкий намек на то, что мы – все остальные, обладаем лишь “определенным местом жительства”, а вовсе не домом. Что ж, это верно – разве можно назвать домом клетку из железобетона, в которую ты возвращаешься вечером – до одури пялиться в гипнотически мерцающий телеэкран и спать. Бомжи шатались по улицам – грязные, дурно пахнущие, с извечными полиэтиленовыми пакетами, в которых умещался весь их скарб, рылись в мусорных баках, дрались с бездомными собаками за объедки с помойки, крали в магазинах водку и одеколон, ночевали в подвалах. Никто на них не обращал внимания, даже милиционеры – потому что притронуться к ним – и то было противно.Вскоре мы стали замечать, что бомжей — все больше и больше. Оппозиционные газеты писали, что виной тому экономические и политические реформы, которые и правда, как смертоносный каток прокатились по стране. Но странное дело – бомжей становилось больше не в каких-нибудь рабочих городках на Юге России или на Урале, где останавливался единственный завод, на котором работали полгорода – как раз там люди истово боролись за существование, а если и пили, то стараясь не терять человеческое лицо, а в сытой, если не сказать пресытившейся, развратной, буржуазной Москве. По ТВ стали мелькать сообщения, что пропал некий академик, которого вскоре грязного и пьяного обнаружили в подвале, что некий бизнесмен с хорошим положением и деньгами, никому ничего не сказав, ушел из дома и стал жить на вокзале в компании таких же любителей вшей и тройного одеколона. Психологи изощрялись в объяснениях (самое распространенное, и охотно принятое СМИ – что виной всему присущее советскому человеку неустранимое чувство коллективизма, которое у “новых русских” в конце концов перебарывало и навсегда ломало “здоровый индивидуализм”). Газетчики пытались брать интервью у бывшего главы фирмы “Европеец плюс”, а ныне вокзального попрошайки, газеты печатали слезливые интервью покинутых жен с их фотографиями – в дорогих платьях, с бриллиантами в ушах и страхом на лице, но, как всегда, никто не мог толком объяснить, что происходит. Сами бомжи на все вопросы журналистов отвечали до неприличия равнодушным молчанием и абсолютно бессмысленными взглядами. Бедствие стало повальным. Закрывались офисы, казино, клубы. Телевидение стало работать все реже и вскоре – за мизерным количеством зрителей – вообще отключилось. В магазинах исчезли продавцы и охранники, теперь каждый мог зайти и взять что угодно (сбылась советская мечта о коммунизме, как грустно пошутил один из последних телеведущих). Что случилось с правительством, я не знаю – одни говорят, что все его члены теперь живут под Большим Каменным мостом через Москва-реку, другие, что — они выехали за границу, кто — в Швейцарию, кто — в Израиль. Впрочем, теперь это не имеет значения, ведь и страны уже нет; последняя радиосводка новостей гласила, что войска Южного Кавказского Альянса при поддержке вооруженных сил Узбекистана и Казахстана и натовской авиации разворачивают наступление на Поволжье и центральную Россию. Сегодня 15 июля 2011 года. В городе осталось, думаю, несколько десятков нормальных людей, то есть тех, кто моется хотя бы раз в несколько дней, не хлещет одеколон, меняет одежду. Все остальные – бомжи. Я стараюсь побольше читать, чтобы совсем не одичать – благо, в моем распоряжении вся Ленинская библиотека; кроме меня туда захаживает человека два-три. Вот и сегодня я ходил туда, читал Пришвина и Гиппиус. Потом гулял по Арбату, около разбитого и сгоревшего “Макдональдса” бомж и бомжиха вяло спаривались прямо на асфальте. Дул теплый летний ветерок, донося омерзительное зловоние. Я решил завернуть в переулочек – там жил мой друг. Казалось, он был не очень рад встрече. В последнее время в его поведение я стал замечать некую заторможенность, взгляд его все чаще был гаснущим, равнодушным. “Плохие признаки” – подумал я. Сегодня друг даже не прибрал за собой кровать. Со мной говорил как будто нехотя. Перебросились парой слов о войне. Ходили слухи, что на Урале возникла партизанская армия, бьет американцев с узбеками в хвост и в гриву. Разговор свернул на Москву. “Скоро придут чеченцы” – сказал друг – “всех перережут. Кроме бомжей, конечно. Их не тронут. Противно”. Мне стало страшно от его слов, а еще больше от того тона, которым он их произнес. Чувствовалось, что он устал бояться и жалеть себя, а перестать тоже не мог. “И он сломался” – подумал я – “теперь уже не спасти”. Я уже давно понял, что бомжами становятся от адского себялюбия, доходящего до равнодушия, презрения к кому бы то ни было. Становится уже все равно – что о тебе скажут, как посмотрят, а главное – и самому становится безразлично. Любишь себя всякого. Поэтому первыми жертвами и стали самые преуспевающие, они же – самые горделивые. Поэтому первые бомжи и появились одновременно с первыми “новыми русскими”. Две стороны одного и того же, голь перекатная – одни в “Мерседесах”, другие на – помойках.. Ничего странного, что от одного до другого рукой подать. Так что я стараюсь не саморефлексировать, гуляю, читаю, навещаю друзей, которых, впрочем, все меньше. Я шел домой и вспоминал блаженные 90-е, когда работало метро, супермаркеты, театры, ТВ, горели фонари и рекламы, когда по улицам Москвы ходили нарядно одетые люди и ездили машины, когда еще все только начиналось. По дороге заглянул в развороченный супермаркет, нашел там несколько банок консервов. Не знаю, сколько я еще смогу продержаться, но постараюсь подольше. |
